Тропы и фигуры – альфа и омега риторики. Изобразительность речи усиливается либо фигурами, делающими ясными эмоции говорящего, либо тропами, делающими ясным сам предмет речи. Тропом называют слово или оборот, употребленный в переносном смысле. Примером тропа может служить хорошо знакомая всем метафора рождения. Слово «рождение» в выражении «рождение новой политики» – метафора, т.е. троп. Такая метафора, ставшая уже фактом языка, называется языковой. Это означает, что слово «рождение» имеет в языке не только прямое значение, связанное с родами, но обозначает также появление чего-то нового. Метафора, еще не вошедшая в язык, остающаяся только фактом речи, называется речевой. «Вынашивание новой политики» – это тоже языковая метафора, так как у глагола «вынашивать» есть соответствующее переносное значение и оно дано в словаре. Но вот «высиживание новой политики», «получение новой политики кесаревым сечением» – это уже речевые метафоры. То же самое относится и к другим тропам: они тоже бывают речевыми и языковыми. В литературоведении языковые тропы называют мертвыми, или стершимися, этим подчеркивается, что автор не творит их заново. Но в риторике к языковым тропам следует отнестись более сочувственно. Именно этими тропами выложена мозаика понятийной картины мира, в котором мы живем. Так, метафора «государственный аппарат» создает впечатление чего-то неорганического, обезличенного, а метафора «государственное строительство» предполагает, что государство можно и нужно (ведь строительство прежде всего созидательно) конструировать, составлять из каких-то элементов. «Кресло министра» (это уже не метафора, а метонимия, но тоже троп) сигнализирует о его власти: кресло – это своего рода минитрон, на котором восседает министр, а вот «портфель министра» скорее говорит о его занятости и важности (в портфеле носят деловые бумаги). Речевые тропы со временем могут войти в язык. Это значит, что, родившись в индивидуальном словоупотреблении, они подхватываются остальными участниками дискурса и входят в общий словарь, обогащая его. В политике, как нигде, принято обозначать различные общественные реалии теми или иными тропами. Так возникло слово «перестройка», сразу же навязавшее, как и всякий политический троп, определенное видение жизни: нечто было построено неправильно, необходимо его перестроить. Сравним обозначение одного и то же явления разными тропами: «застой» (политическая метафора) и «стабилизация» (политическая метонимия). Тропы делятся на четыре группы: тропы сходства (метафора и ее виды), в которых перенос значения осуществляется на основании сходства представлений; тропы смежности, в которых перенос значения осуществляется на базе пространственной или временной смежности (метонимия и ее виды); тропы контраста, когда в основе переноса лежат ассоциации по контрасту (антифразис и его виды); и тропы тождества, когда основанием для переименования служит тождество представлений (перифразис и его виды). Рассмотрим эти случаи подробней. В основе метафоры лежат ассоциации по сходству. Процесс изменений в обществе похож на перестройку, поздняя пора жизни похожа на осень, отсюда «осень жизни» или «осень Средневековья», водная поверхность похожа на зеркало («зеркальная гладь») и т.п. Во всех случаях «фокус» состоит в том, что сопоставление двух представлений выделяет их общие признаки. Сопоставление реальной перестройки и общественного процесса выделяет в общественном процессе признаки созидания и переделывания, сопоставление осени и поздней поры жизни выделяет в последней такие признаки, как угасание и в то же время зрелость («плоды»), сопоставление зеркала и воды – такие свойства воды, как гладкость и способность отражать предметы. Если вместо перестройки воспользоваться метафорой «агония системы», в социальном процессе будут подчеркнуты те признаки, которые объединяют его с агонией. Если позднюю пору жизни назвать увяданием, исчезнет признак «зрелость, принесение плодов». Напротив, слово «зрелость» не включает признака увядания. Выражение «стальная гладь воды» дает иные впечатления, нежели «зеркальная гладь воды» или «хрустальная поверхность» и т.д. Метафоры очень активно размечают смысловое пространство, а если они к тому же запоминаются, то надолго определяют картину мира. Такова политическая метафора «холодная война»: в относительно мирном времени подчеркивалось то, что объединяет его с войной: противостояние, напряжение, действия, рассчитанные на ослабление партнера («противника», «потенциального противника») и т.д. Метафора «империя зла» (так Рейган назвал СССР) выделяла в американском противостоянии СССР моральный компонент. Метафора «Советская Россия в кольце врагов» подчеркивала в международной ситуации признак опасности, необходимости напрячь силы для защиты социалистического отечества. Метафора обладает одним чрезвычайно интересным качеством: она может развертываться. В статьях и выступлениях особую роль приобретают именно развернутые метафоры. Развернутой называется такая метафора, в которой уподобление происходит сразу по нескольким основаниям. Например, уподобление государства кораблю можно развернуть, уподобив главу государства кормчему, политический курс – курсу корабля, враждебное государство – пирату и т.д. В подобных случаях на основе метафоры строится целый условный мир. Такие метафоры-миры превращаются в долго функционирующие аллегории. Именно такова аллегория «государство – корабль», встречающаяся уже у Горация. Аллегория эта, как, впрочем, и всякая другая, в любой момент может быть оживлена и дополнена. «Народное доверие для политика – что попутный ветер для морехода. Когда он есть – хорошо, когда его нет – надо лавировать, выгребать etc. Если мореход станет двигаться лишь по ветру, не сообразуясь ни с целью похода, ни с лоцией, в лучшем случае его плавание будет состоять из ряда хаотических маневров, в худшем – он, повинуясь ветру, проложит курс по суше», – рассуждает современный публицист Максим Соколов. А вот как использует метафору «государство – корабль» Максимилиан Робеспьер: «Конституционный корабль был построен вовсе не для того, чтобы остаться постоянно в верфи; но следует ли бросить его в море во время бури и навстречу противному ветру. Это то, чего хотели тираны и их рабы, которые сопротивлялись строительству этого корабля, но французский народ повелел вам ждать, когда море успокоится; он выразил единодушное желание, чтобы вы, несмотря на вопли аристократии и сторонников федерализма, сначала освободили бы его от врагов». Другая развернутая метафора, обозначающая государство, – здание. Отсюда выражения «государственное строительство», «перестройка», «общественный фундамент», «несущие конструкции государства» и т.д. Степень развернутости метафоры может быть различной. В приведенном ниже высказывании Уинстона Черчилля она незначительна, но метафора превращает это высказывание в афоризм. «Я не приемлю того, что любезно говорили обо мне многие: будто я вдохновил народ. Воля его была тверда и беспощадна – и оказалась непобедимой. У этого народа, расселившегося по всему свету, было сердце льва. Мне же повезло в том, что меня позвали рыкнуть». Развернутая метафора может быть источником намека, который в прямой метафоре или сравнении был бы просто невозможен. Так, Виктор Шендерович говорит о Сергее Доренко: «Вместо берцовой кости Примакова Доренко теперь грызет горло Путина. А мы, местные, знаем, что Доренко, если его отвязать, в живых жертву не оставляет... Вот Путин и понял, что если Доренко не остановить, он просто перекусит ему рейтинг» Тема «кости», «горла», «привязи», «перекусывания» формирует определенный мир. Уже пущенная кем-либо в оборот метафора, иногда уже развернутая, может быть со временем развита и дополнена, что нередко сопровождается смещением смысловых акцентов. Так, уподобление парламента лодке породило возможность ставить вопрос о том, «кто раскачивает лодку». Появились «левый и правый борт» и т.д. В следующем примере, автор отталкивается от развернутой метафоры, прямо называя ее таковой: «В начале 60-х годов знаменитый в то время обозреватель «Нью-Йорк таймс» Джеймс Рестон назвал Кубу «мертворожденным дитем Советского Союза, отделенным от матери пуповиной в 14 тысяч километров». Метафора не выдержала проверку временем: «дитя», напротив, оказалось на редкость живучим, «пуповины» же в действительности было две: одна связывала кастровский режим с Москвой, другая, более короткая, и как оказалось, более прочная, – с Канадой, единственной страной западного мира, отказавшейся после Карибского кризиса поддержать торгово-экономическую блокаду Кубы» («Общая газета»). Развернутая метафора может перерастать в целую притчу (параболу). В притче второй план метафоры, образующий переносные значения, превращается в самостоятельную новеллу. По своей семантической природе парабола наиболее близка к басне. И подобно тому, как басня может содержать мораль, некоторые притчи могут включать комментарий. Этот прием, называемый антаподозисом, берет начало в евангельской притче о сеятеле и активно используется в древнерусской риторике. В древней литературе комментирование притчи делалось «в лоб»: сначала, например, рассказывалось о доме, его господине и о винограднике, а потом пояснялось, что подразумевается под каждым из элементов притчи. В художественной литературе XIX века такие притчи-антаподозисы даются как вкрапления в основной текст, когда автор хочет прояснить какое-либо положение. Таково, например, знаменитое рассуждение о «дубине народной войны» в «Войне и мире» Льва Толстого. Оно начинается с пассажа о фехтовальщиках, один из которых хватает в руки дубину, затем эта ситуации «опрокидывается» на войну с наполеоновской Францией. Вот другой пример антаподозиса у того же автора: «Точно так, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезнет вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный пустой город, уничтожилось войско и уничтожился обильный пустой город и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство». Подобные анатаподозисы допустимы и в составе политической речи. Анатаподозис – наиболее прямое средство создания ясности, им широко пользуется психотерапия при проведении рефрейминга. Собственно, всякий антаподозис – это и есть рефрейминг, своего рода «промывание мозгов», навязывание реципиенту определенного видения ситуации. Еще в древних классификациях метафора делилась на виды в зависимости от того, переходят ли свойства с одушевленного предмета на неодушевленный или наоборот. В литературоведении с этим связано выделение олицетворения (неживое толкуется как живое: «небо хмурится») и овеществления (живое уподобляется неживому: «железный человек»). В риторике этот признак также важен. Есть много возможностей уподобления человека чему-то неживому или, особенно часто, животному. При этом лицо может получить как положительную, так и отрицательную характеристику. На этом, собственно, основан феномен кличек и прозвищ: Ричард Львиное Сердце, Орденский Вепрь, горный орел (так Сталин назвал Ленина в речи 1924-го года). Зооморфные ассоциации могут использоваться и при назывании политических партий и объединений, а также целых народов. Сравни: «медведи» и «русский медведь» (о России в целом). Зооморфные ассоциации часто черпаются из геральдических обозначений, но и сами дают толчок к созданию эмблем. Разумеется, такие метафоры провоцируют развертывание. Так, у медведя много широко известных свойств, каждое из которых может быть обыграно при развертывании метафоры. К группе метафор следует отнести и сравнения – обороты с «как», «как будто», «словно», «подобно» и т.д., когда в тексте реализуются сразу оба члена сопоставления. Например: «Водная гладь как зеркало», «Парламент похож на лодку». Есть также формы, промежуточные между сравнением и собственно метафорой: лететь стрелой (лететь как стрела), взрыв негодования (взрыв похож на негодование). У метафоры есть одно важное свойство: она тяготеет к позиции сказуемого и редко, если это свежая метафора, попадает в позицию подлежащего. Поэтому использование метафоры в этой позиции может создать комический эффект. Если вы назовете девушку фиалкой, она воспримет это как комплимент. Но если вы скажете о ней: «Фиалка сидела за столом и поедала бургеры», это комплиментом не будет. Точно так же, если оппонент сравнит некое лицо с орлом, то фраза «Орел удалился в свой кабинет» сразу же снизит образ. Вообще, если придерживаться метафоры «слово – оружие», то сами метафоры лучше всего уподобить скрещенным шпагам: метафора – это тот прием в речи, который гораздо чаще, чем что-либо другое подхватывает оппонент, как правило, смещая при этом смысловые оттенки. Метафора – оружие обоюдоострое, но действенное. Если продолжить тему оружия, развернутую метафору можно назвать миной замедленного действия. Многие метафоры прошлого продолжают жить в нашем сознании даже помимо нашей воли. Так, взрыв нигилизма XIX–XX веков не сумел искоренить христианскую метафорику из риторики социалистов и анархистов.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Тропы речи. Тропы сходства» з дисципліни «Політична риторика»
