Общество, вышедшее из войны: русские и немцы в 1945 году
"Что вы все носитесь со своей победой?! Не победи мы тогда, в сорок пятом, сейчас жили бы не хуже немцев!" Из московских разговоров Мы всегда все про всех знаем. И при этом поразительно нелюбопытны. Наши знания сродни убеждениям – отсюда такая категоричность вопросов и столь желанная простота ответов. Оказывается, для того, чтобы жить "как немцы", достаточно было всего лишь... проиграть войну. Иногда кажется, что только живая память современников и историческая память народа, для которой Победа – одна из точек опоры, мешают окончательно поверить в этот новомодный миф. А что мы, собственно, знаем о немцах после 1945 г.? Когда открылся "железный занавес" и в СССР стала появляться первая более или менее правдоподобная информация о жизни на Западе, Германия была уже далеко от той роковой черты. Тогда с высоты достигнутого благополучия и сами немцы готовы были по-другому оценивать исход войны. Правда, далеко не все. Один из читателей "Франфуртер Альгемайне" еще в 1965 г. предложил отмечать 8 мая – день подписания акта о капитуляции Германии – как общенациональный праздник, день национального возрождения. Письмо вызвало тогда целую дискуссию, особенно острую в условиях 60-х годов, когда западное немецкое общество вплотную подошло к переосмыслению 421 своей новейшей истории. Преодоление прошлого – так назвали в Германии этот нелегкий, для многих современников мучительный процесс. Он продолжается по сей день, и приближение к новой памятной дате заметно оживило прежние споры, которые давно переросли границы профессионального интереса историков. Аналогичная картина наблюдается и в России. Разница лишь в том, что в отличие от Германии научное осмысление опыта второй мировой войны, особенно ее социальной истории, в российской историографии находится пока в самом начале, и она не располагает тем обширным потенциалом конкретно-исторических исследований, который успели за это время создать историки ФРГ. Но не о научных разработках сейчас речь: не они, к сожалению, задают тон обсуждению проблем минувшей войны в эти дни. Многие публикации и с нашей, и с немецкой стороны продиктованы отнюдь не стремлением спокойно разобраться в драматических событиях военных и послевоенных лет, а скорее напоминают соревнование взаимных исков и расчетов. И при этом фигурируют не только военные трофеи (например, Янтарная комната и "золото Шлимана"), но и вещи, которые никаким измерениям просто не подлежат, как не подлежит "компенсации" трагедия Хатыни трагедией Неммерсдорфа. Реальность же такова, что попытки пойти именно по этому пути были и будут впредь. Ни российское, ни немецкое общество в значительной своей части еще не способно смотреть на события, связанные с войной, как на всю историю. Для миллионов ныне живущих русских и немцев это не просто история, но часть собственной жизни. Существуют такие понятия, как история и историческая память. Историческая память может осуждать и прощать; у истории как науки такого права нет и быть не может, поскольку история никогда не судит прошлое, – она помогает его понять. Если смотреть на историю России и Германии с этой точки зрения, то в исторических судьбах обеих стран можно найти немало вполне очевидных, а порой и парадоксальных переплетений. Эти заметки оставляют в стороне развитие политических и экономических процессов в послевоенных Германии и Советском Союзе: здесь действовали в основном разнонаправленные тенденции (за исключением восточной 422 части Германии, находившейся под влиянием московского руководства). Необходимо отметить и то обстоятельство, что после войны Германия перестала существовать как единое государство и была разделена сначала на четыре, а затем на две части, ситуация в которых развивалась отнюдь не по одной схеме. Но люди по ту и другую сторону после завершения военного конфликта столкнулись с проблемами, существование которых напрямую не было связано с характером политического строя или планами союзников, а имело один источник происхождения – войну. Эта особенность послевоенного бытия, одинаково характерная и для русских, и для немцев, дает основание на примере двух стран поставить вопрос о сравнительном изучении такого сложного социально-психологического феномена, каким является общество, вышедшее из войны, – послевоенное общество. В 1945 г. русские и немцы действительно находились на разных полюсах. Одни праздновали триумф победы, другие переживали трагедию катастрофы. Но для тех и для других этот рубеж имел и некий общий смысл: он был концом войны. Из всех стран, участвовавших во второй мировой войне, Советский Союз и Германия как два главных противника понесли самые большие потери, причем потери Советского Союза, особенно в человеческом измерении, трудно сопоставимы даже с потерями Германии. Страницы дневниковых записей и писем, относящиеся к первым послепобедным дням, независимо от того, написаны они под Смоленском или Кенигсбергом, часто рисуют похожую картину: разрушенные дома, разбитые бомбежками дороги, люди, оставшиеся без пристанища и занятые одной проблемой, – где достать хлеба. Продовольственный кризис, балансирование на грани голода и просто голод – одна из самых серьезных проблем для послевоенного общества. Продовольственные трудности и в Германии, и в Советском Союзе возникли еще во время войны, система нормированного снабжения давала существенные сбои, заставляя население искать разные формы самообеспечения. С окончанием войны немецкая система продовольственного снабжения вообще развалилась, и понадобилось время – от нескольких недель 423 до месяцев, чтобы союзники в разных зонах оккупации смогли найти свои формы разрешения продовольственной проблемы. Нормированная система была восстановлена, и ситуация с продовольствием складывалась несколько лучше в американской и советской зонах оккупации (в первой – благодаря экспорту из США, во второй – из-за того, что Советская Армия оккупировала традиционно сельскохозяйственные районы Восточной Пруссии). В 1945–1946 гг. острый продовольственный кризис наблюдался практически во всех городах Германии, независимо от зоны оккупации. В советской зоне нормированная система продовольственного снабжения немецкого населения, прежде всего населения Берлина, начала функционировать уже в мае-июне 1945 г. За образец тогда был взят советский опыт дифференцированного снабжения разных категорий населения. В Берлине, например, существовало пять видов карточек: ежедневная норма по карточке первой группы составляла 600 г хлеба и 100 г мяса, по карточке пятой группы – соответственно 300 и 20 г. Нормы определялись исходя из наличных продовольственных резервов и, хотя берлинцы называли пятую карточку "голодной", их положение не было исключением: в аналогичной ситуации находились жители некоторых регионов французской и английской зон оккупации. Кроме того, немцы, получавшие "голодную карточку", не представляли себе, что в это же время население России (причем не только в городах, но и в обезлюдевших, разоренных войной деревнях) испытывает не меньшие, если не большие продовольственные трудности. Когда в Германию стали возвращаться первые военнопленные из советских лагерей, они рассказывали о своей жизни в России. Многие из них признавались тогда, что там они получали весьма скудный продовольственный паек, но местные жители находились еще в более худшем положении и порой вели полуголодное существование1. Неурожай 1946 г. поставил ряд районов Центральной России, Поволжья, а также Украины, Белоруссии, Молдавии на грань катастрофы. По подсчетам специалистов, от голода и связанных с ним болезней в 1946–1947 гг. умерло около миллиона человек, причем в основном сельского населения2. 424 Что касается сельских районов Германии, то они пострадали от войны в гораздо меньшей степени, чем города. Поэтому продовольственный кризис 1946–1947 гг. в Германии можно считать в целом городской проблемой. Местная оккупационная администрация не имела ни ресурсов, ни организационных возможностей для постоянного поддержания необходимого минимума продовольственного обеспечения гражданского населения, поэтому поощряла разные формы самоснабжения. В советской зоне оккупации первоначально пытались направить немцев по широко практиковавшемуся в Советском Союзе пути организации "рабочих огородов", которые в свое время помогли выжить ленинградцам, москвичам и жителям других городов. Но в Берлине дело не пошло: сказался традиционный менталитет немецкого горожанина, столичного жителя, воспитанного на нормах городской, "потребляющей" культуры. Поэтому проблему самообеспечения берлинское население в 1945 г. решало по-своему: нашелся специалист, открывший курсы о съедобных растениях, которые можно было найти в городских парках и пригородных лесах. Курсы были очень популярны, и, не ограничиваясь теорией, ежедневно 50–100 берлинцев отправлялись в окрестные леса под руководством профессора собирать крапиву, одуванчики и т.д.3 Тогда же были организованы консультации для домохозяек, на которых разъяснялось, как нужно перерабатывать собранные растения, как приготовить салат из одуванчиков, шпинат из лебеды, мармелад и чай из шиповника. Здесь же можно было получить консультацию, как наиболее рационально использовать 20 г мяса, которые выдавали по карточке пятой категории, или 40 г., положенных по третьей карточке. Рецепты, которые выпускались консультациями для домохозяек и стоили два пфеннига, расходились молниеносно4. Другой первоочередной проблемой, которая стояла перед послевоенным обществом в обеих странах, были восстановительные работы. В Советском Союзе эта задача, получившая статус государственной программы, была в основном решена к началу 50-х годов. Что касается Германии, то оккупационные власти поощряли проведение восстановительных работ, руководствуясь главным образом 425 принципом первой необходимости: расчищались улицы и площади, приводились в порядок уцелевшие здания. Новое строительство было практически заморожено. Но в 1945 г. проблема восстановления чаще всего воспринималась современниками более конкретно, сводясь в общем и целом к проблеме дома, за время войны для многих утраченного. "Великая бездомность миллионов людей, именуемая войной, надоедает", – писал с фронта Э. Казакевич, подчеркивая, что война "надоедает не опасностью и риском, а именно этой бездомностью своей"5. Ностальгия по дому – лейтмотив всех фронтовых писем последнего периода войны, написаны ли они рукой русского или немецкого солдата. Проблема дома в сознании воевавших была шире, чем просто возвращение к прежнему месту жительства. Обретение дома – старого или нового – стало символом возвращения к мирной жизни, главной психологической установкой первых послевоенных месяцев. Дом – это семья. Проблема же семьи для послевоенного общества – одна из самых уязвимых. Война резко изменила демографическую ситуацию в СССР и Германии, "выбив" наиболее дееспособную часть мужского населения. Через неделю после капитуляции население Берлина, например, составляло 2 млн человек, из них 70% – женщины, дети и инвалиды6. В Советском Союзе наиболее существенный демографический перекос наблюдался в деревне: даже те фронтовики, которые призывались из сельской местности, после демобилизации стремились в города. В результате, если в 1940 г. соотношение женщин и мужчин в колхозах было примерно 1,1:1, то в 1945 г. – 2,7:17. Общество, вышедшее из войны, это преимущественно "женское общество". В СССР женщины работали в поле, на производстве, стояли в изнурительных очередях за хлебом. В Германии восстановительные работы тоже проводились главным образом женскими руками. Немецких женщин первых послевоенных лет потом так и называли – "женщины руин". Массовое участие немецких женщин в работах вне дома, уход от домашнего очага, который начался еще в военное время, а после войны стал массовым, не только вывели женщину на авансцену общественной жизни, но и нанесли серьезный удар по всему прежнему укладу жизни традиционного немецкого 426 общества, замкнутого в кругу семьи. Размывание консервативной традиции происходило и раньше, но война стала мощным ускорителем этого процесса. Усиление роли женского фактора в послевоенной жизни, несмотря на все негативные последствия, как это ни парадоксально, одновременно способствовало укреплению жизнеспособности этого общества, ориентируя его на выживание. Текущие проблемы послевоенного бытия, главным образом продовольственная и жилищная, серьезно обострились из-за усилившейся в последние месяцы ведения военных действий и после их окончания миграции населения. В Советском Союзе потоки мигрантов распределялись в это время по следующим основным направлениям: из деревни в город, с востока на запад (реэвакуация), с запада на восток (репатриация). В Германии: из городов в сельскую местность, с востока на запад (изгнание немцев с территории, отошедшей к Польше) и из советской зоны оккупации в западные зоны. Разнонаправленность обмена населением между городом и сельской местностью в Советском Союзе и Германии объясняется главным образом последствиями войны, по-разному затронувшей город и село в обеих странах. В Советском Союзе в областях, подвергшихся во время войны оккупации, пострадали и город, и деревня. Однако в городах в отличие от сельской местности благодаря существовавшей системе нормированного снабжения прожить было относительно легче, и это стимулировало приток сельских мигрантов. Война в известном смысле подтолкнула процесс урбанизации, но развитие его шло не естественным путем (например, в результате переизбытка рабочих рук в деревне), а имело вынужденный характер, поскольку условия жизни в деревне, особенно российской, в послевоенные годы были гораздо более тяжелыми, чем в пострадавших от войны городах. На территории Германии военные действия в основном не носили такого разрушительного характера, как в Советском Союзе (за исключением Восточной Пруссии), от бомбардировок страдали главным образом крупные города; малые города и особенно сельские поселения оказались в сравнительно благополучном положении (в зависимости от региона). Поэтому в самом конце войны и в первые послевоенные месяцы поток беженцев устремился 427 в сельскую местность. Одна только Бавария приняла тогда около 2 млн мигрантов8. Вновь прибывших местное население встречало по-разному. Согласно исследованиям немецких ученых, в Германии к "пришлым" лучше относились в тех местах, жители которых сами пострадали от войны: общие лишения сближали людей. И напротив, в относительно благополучных областях отношение к мигрантам было настороженным, а иногда и откровенно враждебным, их воспринимали как лишнюю обузу9. Округ Целле (Нижняя Саксония) до апреля 1945 г., т.е. до наступления союзников, вообще оставался как бы вне войны. С апреля туда устремился поток беженцев, и уже к августу население округа выросло по сравнению с довоенным уровнем на 70%10. Местная администрация в своем отчете сообщала: "Настроение населения удрученное, но не из-за действий оккупационных властей – озабоченность вызывает проблема беженцев. Необходимость их обустройства в условиях приближающейся зимы, обеспечения одеждой, поскольку многие имеют только летнюю одежду, вызывает обеспокоенность местного населения"11. В последующих отчетах речь шла о возрастающем недовольстве и взаимной конфронтации "местных" и "пришлых", об отсутствии "доброй воли" с обеих сторон12. Местные крестьяне упрекали вновь прибывших в том, что те едят чужой хлеб, что они не стремятся хорошо работать, а хотят все получать даром13. Интеллигенция опасалась, что внедрение "чужого элемента" грозит взорвать традиционную культуру сельского мира14. Отношение беженцев к местным жителям было соответственным. "Я ужасно разочарован в саксонских крестьянах, – говорил один немец из Силезии. – Мы у себя дома привыкли к сердечному гостеприимству. Мы – пограничные жители, и у нас немец немца встречает всегда с особой радостью. Но здесь мы не встретили никакого сочувствия. Если бы я три года не провел в России и не увидел там коммунизма, сейчас я точно был бы коммунистом"15. Противоречия между "местными" и "пришлыми" сглаживались постепенно, в течение нескольких лет. Со временем местные крестьяне перестали относиться к присутствию беженцев как к явлению временному и преходящему и стали воспринимать их как часть своего сообщества. 428 Но это было уже другое сообщество: более терпимое к чужой культуре и иному образу жизни, менее замкнутое. Послевоенная жизнь существенно повлияла на традиционный сельский мир. Впоследствии этот процесс получил название "революция в деревне"16. В советском обществе проблема беженцев не стояла так остро, как в Германии, но и у нее были свои характерные особенности. Основной поток мигрантов в течение 1945–1946 гг. составили репатриированные. По данным Управления уполномоченного СНК СССР по репатриации на 1 февраля 1946 г., в Советский Союз с территории Германии и других государств было репатриировано всего 5,2 млн человек, из них 1,8 млн бывших военнопленных и 3,4 млн гражданского населения17. Все репатрианты, независимо от того, принадлежали они к военнопленным или к гражданскому населению, должны были пройти проверочно-фильтрационный лагерь, где в основном и решалась их дальнейшая судьба. По возвращении на родину многие из них столкнулись с серьезными проблемами, прежде всего бытовыми: в ожидании распределения и разрешения следовать к месту прежнего жительства им приходилось по нескольку месяцев жить в неприспособленных для жилья помещениях, во временных палатках (даже в условиях поздней осени и наступающей зимы). Инспекторской проверкой ЦК ВКП(б) было установлено, что органы репатриации далеко не всегда считаются с желанием репатриируемых и в административном порядке направляют их в другие районы18. Подобные решения репатрианты воспринимали как высылку, что, в общем, было недалеко от истины, несмотря на заверения официальных инстанций в том, что "основная масса людей, находившихся в немецком рабстве, осталась верной Советской Родине"19, отношение к репатриантам, особенно со стороны местных властей, было скорее негативным и почти всегда подозрительным. "Мы им тут контрреволюцию разводить не даем, сразу всех мобилизуем и отправляем на плоты, на сплав леса", – делился методами своей работы один районный начальник20. Такое отношение не могло не сказаться на настроениях репатриантов. "Я не чувствую за собой вины перед родиной, – говорил один из них, – но я не уверен, что ко мне не будут применены репрессии. Здесь на пункте 429 (проверочно-фильтрационном. – Е. 3.) к нам относятся как к лагерникам, все мы находимся под стражей. Куда меня отправят – не знаю"21. Неясный правовой статус репатриированных, неизвестность будущего рождали сомнения и вопросы: "Будем ли мы иметь право голоса?", "Правда ли, что мы будем работать под конвоем", "Правда ли, что нас будут ставить на самую тяжелую и малооплачиваемую работу?", "Будут ли репатриированных принимать в учебные заведения?" и др.22 Стремление к изоляции репатриированных, несмотря на официальные заявления о лояльности власти по отношению к этой категории граждан, в реальной политике, несомненно, имело место. Это стремление объяснялось не только общим недоверием ко всем, кто на какое-то время вышел из-под контроля советской идеологической машины, но и опасениями властей, что люди, побывавшие на Западе, могут стать для других своих соотечественников источником непрофильтрованной информации о жизни за пределами СССР. И информация такого рода от репатриантов действительно поступала: вернувшись на родину, они рассказывали о зажиточной жизни немецких крестьян, о чистых улицах и аккуратных домах. Эти рассказы резко контрастировали с советской действительностью и весьма разнились от удручающих картин западной жизни, тиражируемых официальной пропагандой. Новое знание представляло для режима реальную угрозу, но это знание уже нельзя было просто перечеркнуть, изолировав от общества всех, кто побывал по ту сторону государственной границы. Тогда пришлось бы помимо репатриированных изолировать еще и всю армию. Так или иначе, но после 1945 г. один из цементирующих советскую идеологию мифов – миф о безоговорочных преимуществах социализма перед капитализмом – теперь нуждался в дополнительных серьезных аргументах. Таким аргументом стала Победа, именем которой пытались оправдать всех и вся. Но опыт увиденного и пережитого, даже не востребованный в реальной действительности, сохранялся в сознании людей, прошедших войну; с войны пришел человек, который мог сравнивать увиденное в других странах с реалиями отечественного бытия. Этот опыт мог стать первым шагом к выбору. Однако не сразу после войны. 430 Ведущей психологической установкой на тот момент была задача приспособиться к мирной жизни, вписаться в нее, научиться жить по-новому. Какое бы то ни было противостояние в этой ситуации исключалось. "Всем как-то хотелось наладить свою жизнь, – вспоминал писатель-фронтовик В. Кондратьев. – Ведь надо же было жить. Кто-то женился. Кто-то вступил в партию. Надо было приспосабливаться к этой жизни. Других вариантов мы не знали"23. Поиск своей стратегии выживания, вживания в новую реальность – главный смысл бытия человека послевоенного общества. В этом отношении и перед русскими, и перед немцами стояли как будто бы одни задачи. Однако решались они по-разному, поскольку исходные условия реализации установки на "жизнь после войны" для них были диаметрально противоположными. Немецкий историк П. Гюттенбергер назвал немецкое общество 1945–1946 гг. "обществом катастрофы"24. Экономическая разруха, проигранная война (вторая за тридцать лет), начавшаяся оккупация страны быстро изменяли психологический климат в немецком обществе. Очевидцы тех дней почти единодушно отмечают общую апатию как доминирующую тенденцию в настроениях немецкого населения. Причиной апатии было не только поражение: сказывался и фактор психологической усталости от экстремальности, от перенапряжения последних лет войны. В обыденном восприятии немцев, как зафиксировали позднейшие опросы, 1943– 1948 гг. остались как "плохие времена"25. Начальным рубежом этого периода выступает сражение под Сталинградом, конечным – денежная реформа в Западной зоне оккупации. Напротив, в российском массовом сознании события мая 1945 г. однозначно связаны с эйфорией общего праздника, это был пик духовного подъема всего общества. Между тем психологическая усталость – неизбежное следствие изнурительной войны – явление, с которым пришлось столкнуться и советскому обществу. Война велась на пределе сил – физических и душевных, устремленность к общей цели мобилизовала последний ресурс человеческих возможностей. Но это был действительно предел возможностей. Фронтовики замечали, что во время войны люди, несмотря на все неблагоприятные факторы, 431 почти не болели "мирными" болезнями, перед постоянной угрозой смерти такие недуги отступали. Но вот кончилась война – и запас прочности иссяк: человека начинали одолевать полученные на войне раны или вполне обычные болезни. У нас есть, хотя и не вполне точная, статистика военных потерь, но до сих пор неизвестно число умерших от ран уже после войны. К концу войны среди демобилизованных по состоянию здоровья было 2 млн инвалидов26, большинство из них – люди молодых возрастов. Они нуждались не только в хирургическом или терапевтическом лечении, но и в специальной психологической поддержке. Из войны все вышли победителями, но не все смогли устроиться в послевоенной жизни. Особенно остро проблема адаптации к мирной жизни стояла перед теми, кто ушел на войну со школьной скамьи, не успев получить профессию, обрести устойчивый жизненный статус. Их единственной профессией была война, единственным умением – способность держать оружие и воевать. После войны этому поколению все пришлось начинать заново. В Германии тоже была своя проблема "двадцатидвухлетних": по данным специалистов, именно это поколение участвовавших в войне немцев в мирное время оказалось наиболее уязвимым в физическом и моральном отношении. В 1949 г., например, среди всех пациентов больниц (на территории Бизоний) больные в возрасте 20 – 30 лет составляли 43%, а старше 50 лет – 8%27. На состоянии здоровья молодых немцев сказалось не только физическое истощение, но и общая депрессия: поражение в войне, падение режима, означавшие одновременно утрату идеалов (независимо от содержания этих идеалов), были причинами тяжелых психических расстройств. В послевоенную Германию вернулись и уже почти забытые болезни, так называемые болезни бедных кварталов – туберкулез, чесотка, тиф. Их носителями и распространителями были в основном беженцы и переселенцы. Но и сама неустроенность послевоенной жизни, отсутствие привычных для немецкого общества санитарных норм способствовали распространению не только этих, но и более "экзотических" болезней. Медицинские обследования осени 1945 г. в британской зоне оккупации зафиксировали 432 двукратный по сравнению с 1934 г. рост заболеваемости венерическими болезнями28. Для Германии, страны с традиционной моралью среднего бюргера, это была огромная цифра. А само явление оказалось характерным не только для Германии. С подобной же "неожиданностью" сразу после окончания войны столкнулись и советские органы здравоохранения. По отдельным регионам и городам ситуация складывалась следующим образом: летом 1945 г. по сравнению с довоенным 1940 г. заболеваемость сифилисом увеличилась в Краснодаре – в 6 раз, в Орле – в 5, в Калинине – в 7, в Воронеже – в 6, в Смоленске – в 12 раз29. Причем эти цифры считались заниженными, так как в большинстве областей не был налажен учет венерических больных. Катастрофически не хватало лекарственных препаратов, дефицит рождал спекуляцию. Положение было настолько серьезным, что 4 сентября 1945 г. СНК СССР принял специальное постановление по этому вопросу30. Война не просто поставила "крест" на пуританской морали – она вообще изменила шкалу нравственных ценностей. Далеко не все эти перемены были со знаком "минус". В советское общество война, например, принесла такое, от чего его, казалось бы, давно отучили: подлинный дух свободы, понимание человеком самоценности собственной личности, способность на риск и инициативу и многое другое, о чем нужен особый разговор. Вместе с тем война, при всех исключениях и оговорках, это прежде всего наука ненависти. Человек на войне ожесточается помимо воли, в противнике он видит в первую очередь врага и действует в соответствии с императивом "убей его!". Эту психологическую установку нельзя поменять вдруг. Самый показательный пример на этот счет – поведение Советской Армии в Восточной Пруссии. Военное командование оказалось тогда просто бессильным обуздать стихию мести и волну насилий. Несмотря на строгие приказы и штрафные санкции, ситуация вышла из-под контроля. Как всегда, опоздала пропагандистская машина: целенаправленно работавшая на закрепление в сознании солдата образа врага (который под влиянием жестокостей самой войны быстро "самоупращался" до всего немецкого), она слишком поздно начала вносить 433 в этот образ коррективы, призывая к гуманизму по отношению к мирному населению. У солдата же, вступившего на немецкую землю, за плечами был слишком жестокий опыт увиденного и пережитого, чтобы ожидать от него поведения согласно дисциплинарному уставу. После окончания войны ожесточение не исчезло, оно оказалось как бы размытым в обществе, растворенным в нем. Одним из признаков "материализации" этого своеобразного военного наследия стал послевоенный рост преступности. В Германии судебные органы отмечали как типичное явление вспышку насилия и жестокости, причинами которых были не только корыстные интересы, но и часто неосознанная ненависть, паранойя. Росло количество преступлений против собственности, причем этот вид преступности заметно помолодел: по сравнению с предвоенным временем преступность среди молодежи в западных зонах Германии увеличилась в три раза (данные 1947 г.)31. В СССР правоохранительные органы в качестве нового явления послевоенного периода отмечали рост "непрофессиональной" преступности. Например, из 5 тыс. человек, привлеченных к уголовной ответственности (за кражи, разбой, убийства и другие тяжкие преступления) по Москве только за июль – август 1946 г., 79% составили лица, ранее не сулимые, из них 71% – люди в возрасте до 25 лет32. Наличие оружия, которое, несмотря на приказы о сдаче, осталось у части населения, способствовало распространению после войны таких видов преступности, как вооруженный бандитизм, ограбления, убийства. Знаменитая "Черная кошка" – предмет слухов и пересудов в послевоенной Москве – имела свои аналоги в разных городах России. Война рождала не только ожесточение, но и милосердие, иначе естественные человеческие отношения просто не выдержали бы уничтожающего противостояния. Ожесточение формирует особую стратегию выживания, но оно не может быть полноценным стимулом к жизни. Что касается послевоенного общества, то оно оказалось удивительно жизнеспособным, тысячами житейских ситуаций демонстрируя стремление людей к взаимопомощи, сочувствию, состраданию. В воспоминаниях современников о послевоенных годах вместе с рассказом о трудностях 434 и лишениях часто присутствует ностальгическая нота. Причем не только в воспоминаниях наших соотечественников: порой и немцы (в основном интеллигенция) говорят об этих годах как о "времени прекрасных лишений". "В подобной оценке, – пишет в этой связи германский ученый Г. Глазер, – нет ничего циничного, речь идет прежде всего о чувстве (для многих не вполне осознанном) духовно-нравственного освобождения в атмосфере общего развала"33. Ощущение особой духовной атмосферы послевоенных лет присутствует и в воспоминаниях наших соотечественников, причем здесь на первый план выходят, как правило, явления личностного свойства, изменения в самом человеке, поскольку внешняя атмосфера совсем не соответствовала тому духу свободы, который человек вынес из войны. Материальные трудности, физические страдания и новые явления человеческого духа (или ростки этих явлений) – одно из самых характерных противоречий послевоенного общества. Воспоминания о послевоенном времени, как и любые ретроспективные оценки, не всегда адекватны реальной ситуации, скорее они отражают степень соразмерности приобретений и потерь. Что же приобрели и что утратили русские и немцы из наследия 1945 г.? Казалось, населению Германии уже вообще нечего было терять. Страна находилась в крайней точке катастрофического падения. "Час ноль" – так обозначился в сознании немцев май 1945 г. "Ничейное время", "ничейная страна" – эта тема многократно обсуждалась в послевоенной немецкой публицистике. "Господствовала не только острая нужда, но и – что было, возможно, еще хуже – жизненные планы казались бессмысленными, а перспективы – темными и неопределенными", – так определил общее состояние немецкого общества 1945 г. П. Гюттенбергер34. Исчезнуть или начать жить заново – именно эта альтернатива, несмотря на всю ее жесткость, помогла немецкому народу выжить. Старые государственные структуры были разрушены, для создания новых требовалось время. Органы союзников не могли, да и не стремились взять на себя полностью функции управления зонами. В результате в сознании немцев произошел кризис доверия к государственному 435 началу вообще. Это не значит, что сознание "среднего немца" утратило свою, во многом этатистскую, сущность, но в его отношении к государству наметился весьма характерный поворот: отсутствие государственной опеки и государственных гарантий жизнеобеспечения заставляло его начать действовать на свой страх и риск, полагаясь во всем только на самого себя. Этот процесс можно назвать индивидуализацией сознания, который стал одним из составляющих формирования новой морали выживания35. Нормы новой морали возникали в ситуации кризиса традиционной системы ценностей, вырастали как реакция на особенности момента. Индивидуализм в немецком обществе, считает, например, Л. Ниитхаммер, был воспитан школой "черного рынка"36, который сохранял свои преобладающие позиции в экономике потребления долгое время, до конца 40-х годов. Появление новой индивидуальной морали стало первым шагом к западному немецкому обществу. Из прежних ценностей в послевоенном немецком обществе свое безусловное значение сохранили принципы христианской веры. Церковь была, пожалуй, единственным институтом, который за годы войны не только не разрушился, но и укрепил свое влияние. В атмосфере общих лишений религия для многих людей была единственной точкой опоры, единственной надеждой в безнадежном пространстве. Всплеск религиозности во время войны и в первые послевоенные годы наблюдался и в Советском Союзе: процесс этот был настолько массовым, что государству пришлось несколько изменить тогда свою ранее довольно жесткую позицию по отношению к Церкви. Вера помогала пережить утраты военного лихолетья и трудности послевоенных лет. Если говорить о советском послевоенном обществе, то вера в данном случае имеет гораздо более широкий смысл, чем религиозность. Это было вообще общество веры и общество надежд. Тогда многим казалось, что самое страшное и тяжелое осталось за порогом войны, что главные испытания – позади. Победа была общей радостью, мир – первейшей ценностью. Весной сорок пятого, делился своими ощущениями Э. Казакевич "люди не без основания считали себя гигантами"37. Все ждали, что после войны наступят перемены, 436 и если мало кто представлял себе, какими они должны быть в деталях, то общий настрой, безусловно, выражало стремление к "лучшей жизни" или желание жить, по крайней мере, "как до войны". В палитре общественных чувств присутствовали и вполне конкретные ожидания: крестьяне ждали, что после войны распустят колхозы, интеллигенция надеялась на либерализацию режима, прекращение репрессий, расширение контактов с Западом и т.д. Вместе с тем у этих ожиданий была одна характерная особенность: переход к "лучшей жизни" многим современникам виделся как в общем безболезненный, непротиворечивый. И почти немедленный. "Жизнь после войны казалась праздником, для начала которого нужно было только одно – последний выстрел", – писал К. Симонов38. Перемены к лучшему по этим субъективным ощущениям выступали в роли "награды" за победу, а поэтому они должны были бы быть санкционированы и инициированы сверху. Общество готово было включиться в этот процесс, но определенно ожидало команды. Команды не последовало. Общество не было готово к "борьбе" за перемены, ему нужна была передышка от борьбы. Для человека послевоенного общества вообще характерно в своем сознании отторгать мысли и поступки, связанные с экстремальным поведением. Отторжение экстремальности – одна из черт человеческой психологии, в условиях перенапряжения действующей как механизм самосохранения. Неудивительно, каким успехом в послевоенные годы пользовались разные формы отвлечения от реальности, и самая доступная из них – кино. Увлечение развлекательными фильмами (в Германии их называли "тра-ля-ля-фильмы") пережили и русские, и немцы. Современники до сих пор вспоминают популярные в послевоенные годы трофейные киноленты ("Девушка моей мечты", "Индийская гробница", "Тарзан" и пр.), а также отечественные • комедии ("Свинарка и пастух", "Небесный тихоход", "Воздушный извозчик" и др.). Правда, у нас тогда других фильмов, а тем более серьезных фильмов о войне, и не было. В Германии же фильмы, пытающиеся всерьез размышлять о наследии нацистского прошлого, появились в 1946–1947 гг., но они не имели зрителя, оставляли пустыми зрительные 437 залы. Чтобы по-настоящему начать осмысливать опыт войны, обществу необходима временная дистанция: ему нужно "отойти" от войны. Война и ее исход в Советском Союзе и Германии сыграли разную роль и в развитии собственно общественных процессов, главным образом процесса общественной консолидации. Социум, который сложился в Германии сразу после окончания войны, вообще трудно назвать обществом, во всяком случае единым обществом. Разделение страны, развитие тенденций к регионализации, отсутствие общегосударственной, общенациональной идеи, атомизация общественной жизни и сознания – все эти процессы дезинтегрировали немецкий социум. Война буквально "рассыпала" его. И поднялось немецкое общество (западное немецкое общество) уже на новых основах: на рыночной экономике, демократической политике, индивидуалистической морали. Когда X. Арендт, посетив Германию в 1950 г., увидела это общество, она была разочарована. То, что больше всего поразило X. Арендт в немцах новой Германии, она определила как "всеобщий дефицит чувства", замкнутость на проблемах собственного благополучия, равнодушие ко всему, что не входит в круг личных интересов39. Но это было сказано не в осуждение. "Что вообще можно было ожидать от народа после 12 лет господства тоталитарного режима? – спрашивала X. Арендт. – И что можно было ожидать от оккупационной власти, которая поставила перед собой невыполнимую задачу поднять заново народ, который потерял почву под ногами?"40
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Общество, вышедшее из войны: русские и немцы в 1945 году» з дисципліни «Інша війна: 1939 – 1945»
