Одним из важных аспектов превращенной формы выступает абсурд (от лат. absurdus — нелепый). Это философское и культурологическое понятие, характеризующее такое предельное состояние обессмысливания, до которого при определенных обстоятельствах может быть доведено любое разумное или осмысленное положение, порядок, состояние и даже реальность в целом. Прием выворачивания смысла намеренно используется в современной драматургии, кино- и телепостановках для того, чтобы заглянуть по ту сторону обычного состояния дел, расширить горизонты привычного либо подчеркнуть, что между явлениями существуют такие связи, которые были упущены при обычной перспективе, но которые в действительности выявляют 100 сущность события. М. Стафецкая определяет абсурд как ловушку, в которую попадает сознание, как плату за ослепление доказательной мощью понятия. Для рационалистов абсурд — грань, отделяющая правильный мир сознания от беспорядочного хаоса. Абсурдное в одном измерении (Вселенной, пространстве, парадигме, способе мышления, культуре, эпохе) может не быть таковым в другом. Многие научные теории, противоречащие здравому смыслу, вначале казались абсурдными, например теория относительности А. Эйнштейна, о котором говорили, что он обладает парадоксальным, необычным мышлением. В данном случае абсурд выступает синонимом парадоксальному. В русском языке есть слово, семантически вбирающее в себя понятия
абсурда и нонсенса — «бессмыслица». Нонсенс и бессмыслица во многом имеют сходные значения: нонсенс — не простое отсутствие смысла, а скорее активная невозможность существования смысла; бессмыслица — проистекающая из этого невозможность проявления действий субъектом, этого смысла лишенным. Одна из наиболее значительных теорий бессмыслицы была разработана в кружке «чинарей» (А. Введенский, Я. Друскин, Л. Липавский, В. Олейников, Д. Хармс), существовавшем в 1920—1930-е гг. Его представители исходили из тезиса о текучести мысли и языка и различали два вида бессмыслицы: а) бессмыслица речи, где слова вводятся в непривычный для них контекст (с использованием разрушения ассоциативных и логических связей создавался новый язык, в котором даже отдельное слово могло быть переполненной смыслами герметической метафорой); б) онтологическая бессмыслица, напоминающая пограничную ситуацию в экзистенциализме. Возможно, первым апостолом абсурда в XIX в. являлся Ф. Ницше, создавший своеобразное «Откровение абсурда». Его нигилизм, по мнению православного мыслителя Юджина Роуза, есть тот самый корень, из которого выросло все дерево абсурда. И если Ницше представляет нам саму философию абсурда, то о ее последствиях предупреждал мир его старший современник Ф. Достоевский: Ницше был слеп к свету Христовой правды, которая одна способна противостоять абсурдному мировоззрению. Два знаменитых афоризма Ницше «Бог умер», т.е. вера в Бога умерла в наших сердцах, и «Истины нет», т.е. мы отказались от богооткровенной истины, на которой когда-то была воздвигнута европейская цивилизация, лежат в основании Апокалипсиса абсурда XX в. Личная форма Откровения абсурда выражена в словах Ивана Карамазова: «Если Бога нет, то все позволено». Две фразы — «Бог умер» и «Истины нет» — значат в точности одно и то же; это откровения об абсолютной абсурдности мира, в центре которого вместо Бога оказалось ничто. «Все боги умерли, — говорит Заратустра, — и мы хотим теперь, чтоб жил Сверхчеловек». Безумец у Ницше так говорит о богоубийстве: «Не слишком ли мы много на себя берем? Не нужно ли нам самим стать богами, просто чтоб это выглядело нам по плечу?» А Кириллов в «Бесах» Достоевского знает, что «если нет Бога, то я Бог». Атеисты и сатанисты, создавшие откровенно нигилистический тип субкультуры, берут на вооружение идеи Ницше и героев Достоевского, заявляя о своем безверии и отвержении ис- 101 тины. Они верят в Антихриста, а не в Христа. Антихрист выворачивает мир наизнанку, представляя тьму светом, зло — добром, рабство — свободой и хаос — порядком. Он воплощает философию абсурда и идею Человекобо-га, потому что поклоняется только себе и называет себя Богом. Бессознательными последователями такой субкультуры, видимо, становятся массы простых обывателей, не дающих себе труда задуматься над духовными вопросами бытия. Безразличие к духовной реальности, душевная растерянность и распущенность, увлечение сектами и псевдорелигиями — все это служит явным признаком культурного кризиса современного общества, общества, стоящего у черты абсурда или уже перешагнувшего за нее.
Среди экзистенциалистов середины XX в. наиболее полно идею абсурда выразил выдающийся французский писатель-философ А. Камю в произведении, специально посвященном этой проблеме: «Миф о Сизифе. Эссе об абсурде». У Камю абсурд — это чувство, пронизывающее все поры жизни и закоулки человеческой души, своеобразная болезнь духа, к которой не примешаны ни метафизика, ни вера. Чувство абсурда не равнозначно понятию абсурда. Чувство лежит в основании и не сводится к понятию. Если я обвиню невиновного в преступлении, размышлял Камю, если заявлю добропорядочному человеку, что он вожделеет к собственной сестре, то мне ответят, что это абсурд. Мне укажут на антиномию между тем актом, который я ему приписываю, и принципами всей его жизни. «Это абсурд» означает «это невозможно», а кроме того, «это противоречиво». Если вооруженный ножом человек атакует группу автоматчиков, я считаю его действие абсурдным. Но оно является таковым только из-за диспропорции между намерением и реальностью. Доказательство от абсурда также осуществляется путем сравнения следствий данного рассуждения с логической реальностью, которую стремятся установить. Во всех случаях — от самых простых до самых сложных — абсурдность тем больше, чем сильнее разрыв между сравниваемыми вещами. Есть абсурдные браки, вызовы судьбе, злопамятства, молчания, абсурдные войны и абсурдные перемирия. В каждом случае абсурдность порождается сравнением. По существу, абсурд есть раскол. Его нет ни в одном из сравниваемых предметов — он рождается в их столкновении. Следовательно, с точки зрения интеллекта я могу сказать, что абсурд не в человеке и не в мире, но в их совместном присутствии. В противоположность Камю, и возражая ему, Роуз считает, что абсурд — это не внешнее, а внутреннее явление: не в мире, но в самом человеке исчезают смысл и согласие. Чувство абсурдности, по Камю, есть разлад между человеком и его жизнью, актером и декорациями. Все когда-либо помышлявшие о самоубийстве сразу признают наличие прямой связи между этим чувством и тягой к небытию. Когда разлад между реальной жизнью и иллюзорным представлением о нем становится катастрофическим, единственный выход — самоубийство. Французский философ проследил связь между двумя социокультурными факторами, самоубийством и абсурдом, и выяснил их глубинную 102 соподчиненность. Несколькими десятилетиями ранее Э. Дюркгейм проследил взаимосвязь самоубийства и типа религиозности, а также, как Камю, выяснил их тесное родство. У Камю самоубийство является естественным исходом абсурда. В принципе для человека, который не лжет самому себе, действия регулируются тем, что он считает истинным. Вера в смысл жизни всегда предполагает шкалу ценностей, выбор, предпочтение. Вера в абсурд, по определению, учит нас противоположному. В таком случае вера в абсурдность существования должна быть руководством к действию. В привязанности человека к миру есть нечто более сильное, чем все беды мира. Тело принимает участие в решении ничуть не меньше ума, и оно отступает перед небытием. Разум, зашедший в тупик при решении каких-то своих, интеллектуальных проблем, дает команду на уничтожение тела, которое ни в чем не повинно. Это и есть абсурд, лежащий в самой основе человеческого существования. Наш разум ищет смысл жизни и, не найдя его, уничтожает не себя, а тело, которому для существования никакого смысла не надо, ему необходимы питание и комфорт. Мы привыкаем жить задолго до того, как привыкаем мыслить, пишет Камю. Тело сохраняет это опережение в беге дней, понемногу приближающем наш смертный час. Спасает от абсурда надежда на жизнь иную, которую требуется «заслужить», либо уловки тех, кто живет не для самой жизни, а ради какой-нибудь великой идеи, превосходящей и возвышающей жизнь, наделяющей ее смыслом и предающей ее. Если человеческая жизнь представляет собой абсурдную драму, или, точнее выражаясь, драму абсурда, то репликами в ней обмениваются надежда и смерть. Если прибегнуть к метафоре, то можно сказать, что наша культура — это путеводитель или огромная карта абсурда, а наш разум — гид в этом хаосе. Он сам, в силу прирожденной способности, приводит наш мозг к неразрешимым противоречиям. Основное занятие разума — отличать истинное отложного. Однако стоит мышлению заняться рефлексией, полагает Камю, как тотчас обнаруживается противоречие. Здесь не помогут никакие убеждения. В ясности и элегантности доказательств никто на протяжении стольких веков не превзошел Аристотеля: «В итоге со всеми подобными взглядами необходимо происходит то, что всем известно, — они сами себя опровергают. Действительно, тот, кто утверждает, что все истинно, делает истинным и утверждение, противоположное его собственному, и тем самым делает свое утверждение неистинным (ибо противоположное утверждение отрицает его истинность); а тот, кто утверждает, что все ложно, делает и это свое утверждение ложным. Если же они будут делать исключение — в первом случае для противоположного утверждения, заявляя, что только оно одно не истинно, а во втором — для собственного утверждения, заявляя, что только оно одно не ложно, то приходится предполагать бесчисленное множество истинных и ложных утверждений, ибо утверждение о том, что истинное утверждение истинно, само истинно, и это может быть продолжено до бесконечности». С этим вполне согласен Роуз, полагавший в середине XX в., что философия абсурда, с какой стороны к ней ни подойди, противоречит сама себе. Чтобы утверждать всеобщую бессмысленность, нужно вкладывать какой-то смысл в саму эту фразу, чем отрицается исходное положение; когда говорят «истины нет», подразумевают истинность этого высказывания, снова себе противореча. Философия абсурда состоит в отрицании и от начала до кон- 103 ца определяется тем, что именно подлежит отрицанию. Абсурдное возможно лишь по отношению к чему-либо неабсурдному; идея о мировой бессмыслице может прийти в голову только тому, кто веровал в смысл бытия и в ком эта вера не умерла. Философию абсурда нельзя понять в отрыве от ее христианских корней. Христианство по существу есть высшее согласие, потому что Бог сотворил этот мир в гармонии, по образу и подобию своему. Для исповедующего абсурд все распадается на части, включая его собственную сиюминутную философию; для исповедующего христианство все собрано воедино и согласовано, включая и то, что беспорядочно само по себе. Абсурд с его хаосом оказывается элементом более общей и согласованной картины; если бы это было не так, вряд ли стоило бы о нем говорить. И это всего лишь один из тех порочных кругов, по которым мышление спускается в преисполню. Если первое занятие суждения — искать истину, то второе — создавать великое. Однако начало всех великих действий и мыслей ничтожно. Великие деяния часто рождаются на уличном перекрестке или у входа в ресторан. Но где бы они ни родились, участь большинства великих замыслов и начинаний — забвение, нереализованность, смерть. Огромная вселенная культуры, бесконечное множество цивилизаций, стран и обществ созданы '/ человеческих замыслов. Большинство из них навсегда похоронено в пустыне забвения. И это еще один порочный круг, т.е. еще один абсурд, ведущий человека в преисполню хаоса. Третий круг — стремление разума во всем навести порядок и всему придать ясность. Понять явления, поступки, движения — значит прежде всего унифицировать их. Даже в своих наиболее развитых формах разум соединяется с бессознательным желанием ясности. В стремлении понять реальность разум удовлетворен лишь в том случае, когда ему удается свести ее к мышлению. Если бы мышление открыло в изменчивых процессах вечные отношения, устойчивые универсалии, а последние заставило подчинять одному-единственному принципу, то разум был бы счастлив. Ностальгия по Единому, стремление к Абсолюту выражают сущность человеческой драмы. Драматизм человеческого существования в том и заключается, что единство таит в себе многообразие. Разум утверждает всеединство, но этим утверждением доказывает существование различия и многообразия, которые пытался преодолеть. Так возникает еще один порочный круг. Его вполне достаточно для того, чтобы погасить наши надежды. А там, где умирает надежда, рождается абсурд. Надежда может покинуть равно образованных и неграмотных. Первые живут разумом, но чем больше они его развивают, тем большее число парадоксов он им готовит. Вторые живут чувством и преходящей минутой. Но их тоже ожидает ловушка. Всем известно, что человек смертен. Одних эта мысль приводит к самоубийству, а других — к интенсивной творческой работе как попытке преодолеть смерть и стать бессмертным, пусть лишь в памяти потомков. Одних мысль о смерти обезоруживает, других окрыляет. Первые живут в измерении абсурда, все время думая о смерти, боясь и одновременно готовясь к ней. Бытие-к-смерти, как сказал позже М. Хайдеггер, есть основа человеческого существования. Возможно, если воспользоваться метафорой Камю, это последний круг ада, ведущий к небытию, т.е. к абсурду. Попытка преодолеть его при помощи разума иллюзорна, как и попытка обратиться к нему при помощи чувств. Чем больше мы анализируем жизнь и 104 задумываемся над ее смыслом, чем больше тренируем свой интеллект, тем более широкой и прочной становится сеть, сплетенная из логических противоречий. Чем меньше мы задумываемся над жизнью, ее смыслом и живем чувствами, предаваясь наслаждениям, тем более чувствительными мы становимся к смерти, тем сильнее боимся ее. Но это и есть абсурд. Таким образом, абсурд тотален. Абсурдный человек исчерпывает все и исчерпывается сам; абсурд есть предельное напряжение, поддерживаемое всеми его силами в полном одиночестве. Абсурд скрепляет все связи и отношения в этом мире, он приковывает одно живое существо к другому.
Человек рождается по воле случая, но уходит из мира по железной логике необходимости. И это тоже абсурд. Но если абсурдны игроки и те отношения, в которые они вступают, проживая свою жизнь, то пьесу в целом следует именовать драмой абсурда. Абсурден ее сценарий, абсурдна постановка и игра. Будь у нас выбор, мы, возможно, и не пошли бы смотреть такой спектакль. Но, однажды родившись, мы обречены досмотреть его до конца. В середине или даже в самом начале постановки зал покидают только самоубийцы. Они уже все поняли, и пьеса им не понравилась. Им хватило смелости встать и выйти. Другим ее не хватает. Страдая и мучаясь, они досиживают до конца. Возможно, это абсурд, но чувство самосохранения, которое сильнее нашего разума, этого игрока в рулетку, любителя парадоксов, спасает нас от последнего шага. Дождавшись окончания премьеры, мы вместе с толпой идем за своими вещами. Жизнь действительно представляет собой только премьеру, на которую зритель попадает не просто впервые, но единственный раз. В этом философская, биологическая и какая угодно подоплека человеческого существования. Человек живет только один раз, и перед этой истиной обесценивается любая попытка уйти со спектакля раньше времени. Ушел — значит никогда не вернулся. Это заставляет человека цепляться за жизнь, хотя она абсурдна. Хайдеггер полагал, что человек держится этого абсурдного мира, клянет его за бренность и ищет путь среди развалин. К. Ясперс был уверен, что выход из смертельной игры нам недоступен. Ему было известно, что в конце концов разум потерпит поражение, и он подолгу останавливался на перипетиях истории духа, чтобы разоблачить банкротство любой системы, любой спасительной иллюзии, любой проповеди. В этом опустошенном мире, где доказана невозможность познания, где единственной реальностью кажется ничто, а единственно возможной установкой — безысходное отчаяние, Ясперс занят поисками нити Ариадны, ведущей к божественным тайнам. Он тем яростнее обрушивается на предрассудки разума, чем радикальнее разум объясняет мир. Ему вторил русский философ Лев Шестов, который без конца доказывал, что даже самая замкнутая система, самый универсальный рационализм всегда спотыкается об иррациональность человеческого мышления. Иронии, иррациональности, несуразностей, глупости в мире так много, что в них, как 105 в болоте, тонет любая попытка разума окончательно навести порядок во Вселенной. Для Шестова принятие абсурда и сам абсурд единовременны. Констатировать абсурд — значит принять его, и вся логика Шестова направлена на то, чтобы выявить абсурд, освободить дорогу безмерной надежде, которая из него следует. Своеобразным певцом, а может, аналитиком абсурда был Ф. Достоевский, романы которого не знают привычной рациональной логики, где герои совершают то, что не поддается культурной калькуляции или умышленному планированию. В его книгах нет широких проспектов и регулярных
парков, зато множество тупиков, закоулков, потаенных ходов. Общепризнано, что парадоксальная логика Достоевского, которую Эйнштейн называл «бегством от очевидного», гораздо точнее и полнее отражает реальную жизнь людей, чем логически ясные и теоретически безупречные трактаты, эссе, исследования, эксперименты.
Один из самых загадочных мыслителей Нового времени Сирен Кьеркегор на протяжении долгих лет не только искал абсурд, но и жил им. Именно он сказал парадоксальную фразу: «Подлинная немота не в молчании, а в разговоре». Он был уверен, что ни одна истина не абсолютна и не может сделать существование удовлетворительным. Всякий раз он выдумывал все новые псевдонимы и создавал всевозможные противоречия, писал одновременно «Назидательные речи» и «Дневник соблазнителя», учебник циничного спиритуализма. Он отвергал утешение, мораль, любые принципы успокоения. Абсурд, будучи метафизическим состоянием сознательного человека, не ведет к Богу. Абсурд — это грех без Бога. Пленником парадоксов и странностей задолго до него был великий Сократ, превративший иронию в главный принцип жизни. Предметом своего пристального изучения сделали абсурд Э. Гуссерль и феноменологи, отвергавшие трансцендентное могущество разума. Гуссерль намеревался избежать «закоренелой привычки жить и мыслить в соответствии с условиями существования, которые нам хорошо известны и для нас удобны». Главный метод феноменологов эпохи предполагает воздержание от любого рассудочного суждения. Когда шумная работа нашего мышления приостанавливается, в наступившей тишине феноменологи могут услышать изначальный голос мира, каким он был до вторжения человека и его конструктивистских нововведений, называемых культурой. Сознание заключает в скобки объекты, на которые оно направлено, и они чудесным образом обособляются, оказываясь за пределами всех суждений. Именно такая ин-тенциональность характеризует сознание. Сознание не формирует познаваемый объект, оно лишь фиксирует его, будучи актом внимания. Оно после- 106
довательно высвечивает то, что лишено внутренней последовательности. В этом волшебном фонаре все образы самоценны. Абсурдный ум нацелен на перечисление того, что не в состоянии трансцендировать, и единственное его утверждение сводится к тому, что за отсутствием какого-либо объяснительного принципа мышление находит радость в описании и понимании каждого данного в опыте образа. Гуссерль как-то заявил: «Если бы мы могли ясно созерцать точные законы психических явлений, они показались бы нам столь же вечными и неизменными, как и фундаментальные законы теоретического естествознания». Во вселенной Гуссерля, полагает Камю, мир прояснился настолько, что стало бесполезным присущее человеку стремление понять его. Все эти мыслители с завидным упорством провозглашали, что нет ничего ясного, повсюду хаос, что человек способен видеть и познавать лишь окружающие его стены. Стены, прячущие от нас огромное здание абсурда. Иначе чем Камю подходит к анализу абсурда Роуз в незавершенной книге «Царство Божие и Царство Человеческое», над которой он работал в конце 1950-х — начале 1960-х гг. Его интересует прежде всего философия абсурда, но не отдельного человека, а всего человечества. Он полагает, что XX в. недаром называют веком абсурда. Поэты и драматурги, живописцы и скульпторы изображают наш мир бессвязным хаосом, а нас самих — бездушными хаотическими частицами. Политика независимо от направления и оттенка стала всего лишь ширмой, временно придающей вселенскому развалу жалкое подобие порядка. У всех в памяти самый страшный пример абсурда — фашизм, уничтоживший во имя бредовой идеи национальной чистоты миллионы людей. Один из его идеологов, Гиммлер, мог чередовать инспекцию в лагерях смерти с прослушиванием музыки И. Баха и посещением художественных выставок. И сам Гитлер был воплощенным абсурдом: невзрачный фельдфебель стал властителем мыслей и судеб десятков миллионов людей, достаточно образованных и цивилизованных. Из небытия он взмыл, по словам Роуза, к мировому господству и канул обратно в небытие, оставив за собой лишь обломки цивилизации, благодаря одному тому, что он, пустейший из людей, олицетворял пустоту своих современников. Режим Гитлера представляет собой самое совершенное политическое воплощение идеологии абсурда. Гитлеровский сюрреализм остался позади, но эпоха абсурда отнюдь не миновала. Мир просто вступил в новую фазу болезни, именуемой трагедией абсурда: неимущие начинают требовать богатства и власти; имущие прожигают жизнь в суете или гибнут от разочарования и скуки. Кажется, мир раскололся надвое: одни ведут бессмысленную и бесцельную жизнь, не сознавая этого, а другие вполне осознанно идут к безумию и самоубийству. «Мы живем в эпоху абсурда, когда несовместимые начала сосуществуют бок о бок в пределах одной человеческой души; когда ни в чем не видно смысла; когда исчез цементирующий центр и мир разваливается по частям». 107
Ви переглядаєте статтю (реферат): «ОНТОЛОГИЯ АБСУРДА» з дисципліни «Фундаментальна соціологія»
