В подобных условиях неудивительно, что психологи обнаруживают повышенную озабоченность демаркацией их науки и паранауки, причем даже те из них, кто не принадлежит к числу “методологических ригористов” и придерживается либеральных постмодернистских стандартов. На вопрос о критериях демаркации, поставленный в самом общем виде, даются два прямо противоположных ответа. Один состоит в том, что между наукой и паранаукой вообще не существует сколь-либо четких границ, и то, что на одном этапе развития познания считается паранаукой, может, как отдельные элементы алхимии или изучение «падающих с неба камней», быть признано наукой на этапах последующих. Второй ответ заключается в том, что демаркационные критерии между ними не только возможны, но и необходимы, а их отсутствие чревато не только эррозией науки, но и внесением полного хаоса в систему познания. Основная часть научного сообщества, как психологического, так и представляющего другие науки, естественно, предпочитает второй вариант ответа. Но при этом демаркационная линия между наукой и паранаукой обычно прочерчивается интуитивно, а анафема паранауке выносится по схеме: “этого не может быть потому, что этого не может быть никогда”. Соответствующая позиция, в общем, выражает вполне здравое материалистическое сознание представителей научного сообщества, но при этом сама выглядит не вполне «научно», делая критерии демаркации крайне неопределенными и не выходящими за пределы интуитивных представлений о том, что «научно», а что – нет. Эти критерии при любом способе их выстраивания едва ли могут быть абсолютно строгими, но все же при перенесении вопроса из области интуитивных ощущений в более характерные для науковедческого анализа когнитивную и социальную плоскости научной деятельности становятся более ясными. Поиск критерия демаркации в когнитивной плоскости эквивалентен поиску наиболее общего основания знания – критерия его рациональности, который позволил бы отличить науку от паранауки. Следует отметить, что, как правило, границу между наукой и паранаукой пытаются прочертить именно данным способом, при этом сталкиваясь с целым рядом трудноразрешимых проблем. Во-первых, в современной методологии науки хорошо известно, что нормативные основания построения знания и общие критерии его рациональности исторически изменчивы и релятивны. Говоря уже приводившимися выше словами Ст. Тулмина, «никакой единственный идеал объяснения … не применим универсально ко всем наукам и во все времена» (Тулмин, 1984, с. 163). Как уже отмечалось, критерии рациональности обладают как “пространственной”, так и “временной” изменчивостью. Их «пространственная» (или «географическая») изменчивость проявляется в том, что разные культуры вырабатывают разные критерии рациональности, наиболее яркой иллюстрацией чему могут служить западная и традиционная восточная, прежде всего индийская и китайская, наука. А «временная» релятивность этих критериев проступает, например, в том, что и в истории самой западной науки отчетливо обозначаются три последовательно сменявших друг друга типа рациональности, которые В. С. Степин называет классической, неклассической и постнеклассической наукой (Степин, 1990). А. Кромби, объединив два “измерения” рациональности, выделил в истории человечества ее шесть основных типов (Crombie, 1986). Их можно выделить еще больше, или меньше, в зависимости от того, каким способом, на основе какого критерия выделять сами эти критерии. Но при любом способе их вычленения очевидным остается одно – невозможность обозначить некий неизменный и универсальный критерий рациональности, общий для всех времен и народов. Если для науки прежних времен была характерной смена критериев рациональности, то для современной науки, переживающей, вместе со всем современным миром, интенсивный процесс глобализации, характерны их сосуществование и достаточная толерантность друг к другу. Так, например, для западных ученых единственно возможным видом науки долгое время была западная наука, а в конце XIX в. М. Вебер писал: "только на Западе существует наука на той стадии развития, "значимость" которой мы признаем в настоящее время" (Вебер, 1990, с. 44). Однако в следующем веке западная наука признала восточную – причем именно в качестве науки, а не в качестве полезной, но ненаучной системы познания, и вообще в концу XX столетия сложилась подлинно интернациональная система познания, хотя и построенная, в основном, по западному образцу, но впитавший в себя и многие «восточные» элементы. Все это и привело к формированию постмодернистской методологии научного познания, одним из ключевых атрибутов которой служит толерантность науки к самым различным системам познания, сколь бы непохожими они не были на нее. В условиях характерной для современной цивилизации размытости границ между научным и ненаучным, рациональным и иррациональным паранаука, естественно, чувствует себя очень вольготно. А когнитивная толерантность этой цивилизации – толерантность к самым различным формам познания (или тому, что считается таковым) органически дополняет ее социальную толерантность, выражающуюся, например, в том, что современных колдунов не сжигают на кострах, как некогда делали на Западе, и не подвергают принудительному лечению, как когда-то поступали в нашей стране. Сосуществование и легитимность различных критериев рациональности открывают перед паранаукой выбор (среди этих критериев) и предоставляют ей возможность тоже считаться рациональной системой познания, но только иной, нежели официальная наука. В частности, активное использование таких понятий, как биополе, позволяет паранауке помещать в свои основания хотя и недоказанные и весьма сомнительные, но вполне материалистические представления и, в результате, выглядеть вполне рационалистически. А отчетливо наблюдающийся процесс рационализации паранауки, т. е. использование ею понятий и объяснительных принципов, весьма напоминающих понятийный аппарат рациональной науки (и, как отмечалось выше, подобно понятию биополя, порожденный ею) – закономерный результат плюрализма критериев рациональности, на «ярмарке» которых всегда найдется критерий, в рамках которого предстанет рациональной даже самая экзотичная система представлений. В результате кредо “годится все” (everything goes), сформулированное П. Фейерабендом в качестве одного из главных принципов «методологического анархизма», было использовано не только для «внутреннего пользования» самими учеными, но и вышло за пределы науки и послужило инверсии в нее самых различных ненаучных, в том числе и паранаучных, воззрений. Это породило естественную защитную реакцию научного сообщества. В постмодернистской науке даже среди признанных «методологических либералов» стали распространяться опасения о том, «а не переборщили ли мы с этим либерализмом?», настроения, выразимые фоомулами: «все-таки не все должно быть можно, а что-то должно быть и запрещено», «методологический либерализм нельзя путать с методологической анархией» и т. п. Подобная ситуация, в свою очередь, стимулировала настойчивый поиск критериев демаркации между тем, что «можно», и тем, что даже в предельно либеральной постмодернистской толерантной науке «все-таки нельзя». И с сожалением приходится признать, что нащупать эту грань в когнитивном поле науки пока не удалось, что неудивительно, поскольку, как свидетельствует история мысли, предельно либерализованные системы познания можно запретить извне, но их, как правило, уже не удается «ужесточить» изнутри. Однако задачу демаркации науки и паранауки вполне возможно решить в другой – социальной – плоскости научного познания. В социальном плане ученый – это субъект, принадлежащий к научному сообществу, т. е. в условиях современной, институционализированной, науки, получивший соответствующее образование, работающий в одном из научно-исследовательских или образовательных учреждений, имеющий публикации в научных журналах и т. п. Не обладающего этими атрибутами человека мы вряд ли сочтем принадлежащим к научному сообществу вне зависимости от того, кем он сам себя ощущает, и что именно - принадлежность к каким мифическим академиям, например - обозначено на его визитке. Паранаука, как было отмечено выше, сейчас явно копирует институциональную организацию науки, обрастая своими собственными институтами и академиями, обнаруживая большую любовь к ученым степеням и званиям, но она произрастает как совершенно иной социальный институт, не пересекающийся с социальным институтом науки. И то, что представители паранауки выступают от имени того или НИИ или академии (как правило, имеющих очень экзотические названия), может ввести в заблуждение только обывателя, но не представителя научного сообщества, который знает, или без труда может узнать, что соответствующего НИИ или академии в науке не существует. Подобную же селективную функцию могут выполнять и публикации в научных журналах, выступления в научных конференциях и т. д., и никакие паранаучные суррогаты этих видов деятельности тоже не могут ввести в заблуждение. А наиболее естественной квинтэссенцией всего этого служат автобиографии (CV) людей, занимающихся наукой, которые являются обязательными при приеме на работу за рубежом, но не у нас. По автобиографиям (их, конечно, можно сфальсифицировать, но можно и проверить) не всегда возможно оценить научный уровень ученого, - много публикаций, например, может иметь и бездарность. Но по ним всегда можно безошибочно судить о том, принадлежит человек к научному сообществу или нет, и данный вид информации способен служить своего рода синтетическим социальным критерием принадлежности к науке. Кроме того, те, кто подвязается в сфере паранауки, как правило, имеют весьма специфические биографии, отмеченные непрофильным для занятия наукой образованием или отсутствием всякого образования, постоянной сменой самых разношерстных профессий, а нередко и парой-другой судимостей за мошенничество и тому подобное. Что еще больше облегчает демаркацию по социальным критериям. Социальные критерии демаркации исправно «работают» и в тех случаях, когда сами ученые предлагают идеи, на первый взгляд, мало отличимые от паранаучных и отвергаемые основной частью научного сообщества в качестве ненаучных. Таких идей в современной – постмодернистской – науке, где ученые все чаще отходят от традиционных стандартов научности, становится все больше. Их образцами, выращенными на психологической почве, могут служить психология души, христианская психология, психология молитвы и др. Но все же, наверное, наиболее яркий и приобретший наддисциплинарную известность пример такого рода – это теория, предложенная академиком А. Т. Фоменко и поставившая сообщество наших историков в очень сложное положение. С одной стороны, данную теорию это сообщество не могло принять даже к обсуждению, ибо она подрывала не только привычные для него представления об истории, но и принятые в нем основания рациональности. С другой стороны, ее автор, будучи академиком, не мог быть признан не-ученым, а предложенная им теория истолкована как паранаука или «дилетантская чушь». Такие ситуации, время от времени случающиеся в науке, обычно порождают у научного сообщества своего рода когнитивный диссонанс, как и более классический когнитивный диссонанс, не только выражающийся в существовании внутренне противоречивых когнитивных структур (ученый разработал теорию, которая не является научной), но и стимулирующий настойчивые попытки его преодолеть (Festinger, 1957). В данной ситуации у этого сообщества есть два варианта преодоления диссонанса: 1) признать крамольную теорию хотя и очень спорной и, скорее всего, неверной, но все-таки научной, что потребовало бы отказа от многих слишком привычных представлений о “научности”, 2) отлучить ученого-ренегата от научного сообщества за нарушение какой-либо из норм научной деятельности, например, за построение и проповедование ненаучной (эпитеты могут быть и другими: “лженаучной”, “псевдонаучной”, “антинаучной” и др.) теории, 3) просто проигнорировать крамольную теорию. В случае А. Т. Фоменко научное сообщество предпочло именно последний вариант как наименее “накладный”, ибо как принятие этой теории, так и лишение академика его регалий вызвало бы большие сложности, нежели простое игнорирование его творения. В принципе эта, наиболее простая, наименее “затратная” и наименее конфликтная, модель используется и в большинстве других диссонантных ситуациях, когда признанный и достаточно известный представитель научного сообщества предлагает явную крамолу, которую это сообщество не может принять. Однако в таких случаях диссонанс сохраняется, и обычно используются дополнительные средства «амортизации» диссонантных ситуаций – вроде таких объяснений поведения ученого-ренегата, как “с ним что-то не так”, «он переутомился», «у него крыша поехала», или просто «он слишком хочет казаться оригинальным» или «слишком хочет, чтобы его заметили». В результате диссонантные элементы ситуации выстраиваются во вполне консонантную и приемлемую для научного сообщества структуру: «имярек – безусловно, ученый, но он разработал ненаучную теорию из-за неких привходящих обстоятельств». Подобная схема редукции диссонанса используется во многих дисциплинах, в. ч. и в психологии, позволяя примирить принадлежность ренегатов к научному сообществу с экзотическим характером выдвигаемых ими идей. В результате, экзотические идеи, предлагаемые учеными, отнюдь не смешиваются с паранаукой, а объявляются некими артефактами, «мусором» или «отходами производства» самой науки, и демаркационная линия между наукой и паранаукой отделяет от последней не только науку стандартного вида, но и то, что принято считать «научной экзотикой». Причем и в данном случае эта линия проходит не через когнитивную, а через социальную плоскость научной деятельности: «экзотические» идеи, выдвигаемые членами научного сообщества, не принимаются официальной наукой, но и не причисляются ее к ведомству паранауки именно потому, что они выдвигаются членами научного сообщества, обладающими соответствующими атрибутами. Здесь уместна аналогия с определением Т. Куном научной парадигмы (точнее с определениями, поскольку их в его эпохальном труде - “Структура научных революция” - довольно много). Т. Кун задал понимание научной парадигмы как системы идей, разделяемой научным сообществом (Кун, 1975), определив когнитивный компонент научной деятельности через компонент социальный. Нечто подобное можно сделать и в отношении науки в целом, определив ее как систему познания, осуществляемую научным сообществом. Тогда не принадлежащие к этому сообществу окажутся за пределы науки - равно как и то, чем они занимаются. В частности, представители паранауки. В заключение следует отметить, что данный термин, особенно в его современном понимании, в которое включается деятельность хиромантов, колдунов и т. п., представляется неудачным. Возможно, все это пара-, но не наука. Паранаукой было бы уместнее именовать некую «обочину» научного познания, где находится описанная выше «научная экзотика», которая действительно выглядит как когнитивная (но не социальная) прослойка между наукой и околонаучными системами воззрений, такими, как религия, здравый смысл и др. Паранаука же в ее нынешнем виде требует другого и, возможно, менее уважительного обозначения, не содержащего даже намеков на сходство с наукой. Она, как говорится, “совсем другое”.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Критерии демаркации» з дисципліни «Психологія і методологія»
