Толератно относясь к регуряному нарушению официальных норм научной деятельности, научное сообщество вырабатывает две амбивалентные, но одновременно взаимодополняющие формы самосознания. Одно самосознание ориентировано на эти нормы, приемлет лишь отвечающие им виды поведения и строго порицает все, что с ними не совместимо. Второе самосознание ориентировано на реальность, основано на понимании того, что ученые не могут скрупулезно соблюдать официальные нормы науки, и поэтому их нарушение не расценивает как криминал. Амбивалентность самосознания науки рельефно проявляется в том, что в ней существует немало правил, достаточно универсальных и принудительных для того, чтобы тоже считаться нормами, но плохо совместимых с ее официальными нормами, которые суммировал Р. Мертон. Например, описанный им же императив "публикуйся или гибни" (Merton, 1973), принуждающий ученого публиковать как можно больше и быстрее. Статистика говорит о том, что с тех пор, как в середине XYII в. появились первые научные журналы, было опубликовано более шести миллионов научных статей. Рекорд же в этом плане принадлежит английскому энтомологу Т. Коккерелу, за свою жизнь опубликовавшему 3904 работы. Наука разлила океан научной литературы, меньше одного процента которой находит сколь-либо значительный круг читателей, что неудивительно, поскольку, во-первых, все не прочитаешь, во-вторых, как продемонстрировал Дж. Гастон, мотивация публиковать у ученых существенно сильнее, чем мотивация читать опубликованное (Gaston, 1973). В результате в духе анекдота о представителе одного из коренных народов Севера, "ученый должен решить, читать ему или писать" (Hagstrom, 1965, р. 45), а, по мнению Д. де Солла Прайса, "научные журналы существуют для того, чтобы публиковаться в них, а не для того, чтобы их читать" (de Solla Price, 1978, p.8). И даже такие скромные личности как У. Максвелл, который характеризовался современниками как "человек не от мира сего", безраздельно преданный науке, настойчиво рекомендовали своим колегам незамедлительно публиковать любой полученный результат. Предпринимались, правда, не слишком успешные попытки примирить императив "публикуйся или гибни" с официальными нормами науки, выдав характерную для нее гонку публикаций за проявление нормы коммунизма, предписывающей ученому как можно быстрее "делиться" новым знанием. Однако, исследования показывают, что за этой гонкой стоят совсем другие мотивы - такие как стремление людей науки добиться признания и повысить свой престиж, застолбить за собой определенную проблематику, зафиксировать свой приоритет, повысить шансы на дальнейшее финансирование и т. п. Стремление к приоритету и само по себе является одной из наиболее известных неофициальных норм науки. Обратимся вновь к Р. Мертону. Проанализировав поведение выдающихся ученых, он пришел к выводу: "не оставляет сомнений тот факт, что все, кто занял твердое место в пантеоне науки - Ньютон, Декарт, Лейбниц, Паскаль или Гюйгенс, Листер, Фарадей, Лаплас, Дейви и др. - были замечены в страстных попытках добиться приоретета и его публичного признания" (Merton, 1969, p. 119). Особенно отличился опять Ньютон - своими бесконечными спорами о приоритете с Лейбницем и Гуком. Но и другие известные люди науки, включая помимо вышеназванных также Гоббса, Кавендиша, Уатта, Лавуазье, Бернулли, Нобеля и других, весьма шумно боролись за приоритет (были, правда, и исключения - например, Ч. Дарвин, который, по свидетельству современников, совершенно безразлично относился к этому вопросу). А утрата приорета, обнаружение того, что ты - не первый, нередко оборачивается для испытавших подобные чувства трагедией. Так, Я. Бойяи, потрясенный тем, что его опередил Гаусс, навсегда прекратил свои публикации, а Т. Грей, подавший (в патентное бюро) заявку на изобретение телефонного аппарата лишь на несколько часов позднее Г. Белла, вообще покончил с собой (Карцев, 1984). Широкая распространенность подобных ситуаций побудила У. Хагстрома выдвинуть идею о том, что основным принципом поведения ученых является обмен - произведенного ими знания на признание (Hagstrom, 1965). А. Дж. Зиман противопоставил образу бескорыстного обитателя "башни из слоновой кости" другой метафорический образ - ученого как "купца истины", который не бескорыстно отдает людям знание, а торгует им так же, как любой купец торгует своим товаром (Ziman, 1968), благо в нормальном обществе новое знание всегда пользуется спросом. "Купец истины", естественно, очень негативно относится к любым попыткам присвоить или украсть его товар. В результате боязнь воровства идей описывается как одна из главных особенностей ученых. Любопытно, что хотя история науки знает всего несколько явных случаев такого воровства, У. Хагстром установил, что не менее половины ученых боится его. И имеет для этого все основания, поскольку 12 % опрошенных Хагстромом исследователей ответили, что им случалось быть обвиненными в использовании чужих данных без ссылок на авторов и более 50 % - что то же самое делалось в отношении их самих (Hagstrom, 1965). Около 20 % ученых, опрошенных И. Митроффом, утверждали, что у них крали идеи (Mitroff, 1974), а 14 % респондентов М. Махони отметили широкую распространенность плагиата, причем наиболее часто о нем говорили психологи (23 %), а наиоболее редко - биологи (3 (Mahoney, 1976). Боязнь воровства идей - свойство не только современных людей науки. Галилей неспроста использовал для зашифровки своих мыслей разработанные им анаграммы, а Леонардо Да Винчи - специальный код : очевидно, уже в то время идею запросто могли украсть. Возможно, плагиат - это не всегда осознанная и умышленная форма поведения. Так, Р. Мертон обнаружил, что среди ученых распространена своеобразная "криптомнезия", являющаяся неосознанным плагиатом: они хорошо запоминают интересные идеи, но не всегда помнят, кто их автор, и, в результате, впоследствии вспоминают эти идеи как свои собственные (Merton, 1973, p. 160). Так или иначе, хотя официально в науке признана норма коммунизма (делись идеями и не помышляй о собственности на них), для нее более характерна неофициальная норма секретности, настраивающая на совсем другие формы поведения и, в частности, на конкуренцию, а не на кооперацию с коллегами. Подобное характерно и для других официальных норм науки, нейтрализуемых ее неофициальными анти-нормами. Характерным примером "анти-нормативного" поведения ученых, регулируемого не официальными нормамаии науки, а ее полуподпольными анти-нормами, может служить и их цитат-поведение, мотивам которого посвящено немало исследований. Эти исследования с редкой для социогуманитарных наук убедительностью свидетельствуют о том, что среди мотивов цитирования научных работ собственно когнитивные мотивы, вытекающие из общности проблематики, сходства идей, логики развития мысли и т. п., занимают далеко не главное место. Куда большую роль играют социальные мотивы, выстраивающиеся в определенную иерархию. В этой иерархии сначала следуют факторы общесоциальные - в первую очередь, идеологические: вспомним, как мы еще недавно к месту и не к месту (чаще второе) обильно цитировали классиков марксизма и партийных вождей. Затем - так называемый "школьный фактор", связанный с принадлежностью ученого к определенной научной школе или к одной из внутридисциплинарных группировок - тех самых, которые, складываясь внутри науки, сильно напоминает политические партии. "Своих" цитируют значительно чаще, чем "чужих", и такой "патриотизм" трудно примирить с нормой объективности. Дают о себе знать и межличностные отношения: ученые чаще цитируют тех, к кому хорошо относятся, и значитеьно реже - тех, к кому испытывают неприязнь. Но ярче всего в цитат-поведении проявляют себя их личные интересы. Широко распространено, например, самоцитирование, направленное на то, чтобы создать образ автора как много пишущего, плодовитого ученого и прорекламировать его работы. Этим способом исследователи часто формируют и недостающие подтверждения своих идей - ссылаются на свои же работы в расчете на то, что не слишком въедливый читатель не заметит подобного приема. Своеобразное "имиджмейкерство" авторов проявляется и в их стремлении сослаться на как можно большее количество работ, даже если они эти работы и в глаза не видели: дескать, как много я знаю. Ну и, наконец, существует и такая разновидность цитат-поведения как практиковавшая сэром Сирилом Бартом, который ссылался на несуществующие работы ... Нечто подобное обусловленности цитат-поведения ученых анти-нормами науки обнаруживается и в их авторском, точнее, в соавторском поведении. То, что авторы научных текстов берут в соавторы начальников, которые к этим текстам прямого отношения не имеют, обыграно даже в многочисленных художественных фильмах, сценаристы которых в прежние времена охотно снисходили до проблем науки. Но за ее пределами едва ли знают о более изощренных формах соавторского поведения, например, о своеобразном "обмене" авторством, получающем всю большее распространение в научной среде. Схема подобного поведения предельно проста и вписывается в логику высказывания, которое обычно приписывают К. Бернару: "если у тебя есть яблоко, и у меня есть яблоко, и мы обменяемся ими, у каждого из нас останется по одному яблоку; если у тебя есть идея, и у меня есть идея, и мы обменяемся ими, то у каждого из нас будет по две идеи". Применительно к научным публикациям этот принцип прозвучал бы так: "если у тебя готова научная статья, и меня готова научная статья, и мы возмем друг друга в соавторы, то у каждого из нас будет по две научные статьи". Подобное "соавторство" позволяет ученым ощутимо наращивать количество публикаций и широко практикуется ими, поскольку количество публикаций рассматривается как один из главных показателей научной продуктивности. Само собой разумеется, интериоризации подвергаются не только официальные нормы науки, но и ее неформальные анти-нормы, а, следовательно, и расхождение между этими двумя системами правил. В результате внутренняя противоречивость этоса науки воспроизводится в психологической амбивалентности ее представителей, порождая у них типовые ситуации когнитивного диссонанса. Люди науки подчас остро переживают расхождение между ее идеалами и своим поведениям, вызывающее у них чувства раздвоенности и дискомфорта. И делают признания типа: "иногда я беспокоюсь о том, веду ли я себя как настоящий ученый или как я сам" (Eiduson, 1962, p. 150). Однако ученые - народ изобретательный. Они успешно справляются не только с теми проблемами, которые ставит перед ними диалектика природы, но и с проблемами, порожденными их собственной "диалектичностью". Как часто бывает, наиболее эффективным способом разрешения сложного противоречия является самый простой. Нарушая нормы науки, представители научного сообщества преподносят свои действия так, будто эти нормы ими соблюдены. В процессе подобной "обработки" действий в соответствии с нормами науки весь их социально-психологический контекст - отношения между учеными, их личные мотивы, интересы и т. п. - как бы отсекается, выносится за скобки, и действия предстают как всецело обусловленные объективной логикой исследовательского процесса. Образцом подобного камуфляжа может служить речь астронома Э. Хьюиша, произнесенная им при получении Нобелевской премии. Историю сделанного им открытия Хьюиш описал так, будто все его действия были предопределены изучаемым объектом и логикой его исследования, а субъективным факторам не было места. Социологи науки Б. Латур и С. Уолгар, проанализировавшие речь Хьюиша, продемонстрировали, что на самом деле все было иначе, в его рассказе представлена парадная история открытия, а действительность искусственно "обработана” в соответствии с официальными нормами (Latour & Wolgar, 1979). Подобный способ описания происходящего в науке используется достаточно широко. В. П. Карцев характеризует его как "аскетическую традицию", берущую начало в работах Евклида (если не в более ранних) и превращающую научные тексты в "стерилизованные материалы", из которых изъято все человеческое (Карцев, 1984). В рамках этой "аскетической традиции", в "лирико-героическом духе" (Там же, с. 120) обычно пишутся не только научные тексты, но и биографии ученых, что содействует закреплению их "сказочного" образа. "Людей науки изображали как неких сошедших с неба божеств, которым чужды людские страсти и слабости, которые выше социальных условий, регулирующих жизнь простых смертных. В результате, идеализируя ученых, их дегуманизировали и правратили в идолов. На протяжении веков личность выдающегося ученого представлялась в искаженном свете, чему немало способствовали ханжеские биографии, превращение, бесспорно, великих людей науки в чудеса совершенства, настолько законченного, что от него тошнит", - пишет Р. Мертон (Цит. по: Карцев, 1984, с. 121) . Сами ученые, включая не только современных социологов науки, но и таких ее представителей как В. И. Вернадский или Р. Фейнман, регулярно посягают на ее "сказочный" образ. Тем не менее "аскетическая традиция" преподносить стерилизованные версии научных изысканий продолжает здравствовать. Ученые прибегают к ней в формальных ситуациях - в своих официальных выступлениях, в печатных работах, в отчетах перед спонсорами и начальством, а также в тех ситуациях, когда не хотят, чтобы кто-либо проникал в истинные причины событий. Дж. Гилберт, характеризуя свой опыт интервьюирования исследователей, отметил: “ученые обнаружили тенденцию отвечать на мои вопросы, апеллируя исключительно к последовательности научных проблем, которые они изучали. Создавалось впечатление, что жизнь ученого полностью привязана к изучаемым проблемам и предопределена ими” (Gilbert, 1976, p. 232). В то же время, как показывают многочисленные исследования реальной науки - так называемой "лабораторной жизни", в неформальных ситуациях они дают совсем другие объяснения происходящему, делая акцент на субъективных и, в первую очередь, на социально-психологических факторах - интересах отдельных лиц, их индивидуальных особенностях, взаимоотношениях и т. д. В результате в научном сообществе сосуществуют два различных способа описания и, соответственно, восприятия одних и тех же ситуаций, которые Дж. Гилберт и М. Малкей назвали “эмпиристским" и "условным" "репертуарами”. Эмпиристский репертуар состоит в том, что “профессиональные действия и профессиональные представления ученых последовательно описываются как жестко обусловленные реальными свойствами изучаемых природных явлений” (Гилберт, Малкей, 1987, c. 81). В рамках же условного репертуара “действия ученых предстают не как однозначные реакции на свойства природного мира, а как суждения конкретных лиц, действующих под влиянием своих индивидуальных склонностей и своего специфического места в системе социальных связей” (Там же, c. 82). Дж. Гилберт и М. Малкей весьма остроумно иллюстрируют эти репертуары на примере научных текстов, которые пишутся в рамках эмпиристского репертуара, выражающего официальные нормы науки, а читаются - в рамках условного, характерного для неформальных ситуаций .
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Психология камуфляжа» з дисципліни «Психологія і методологія»
(Mahoney, 1976). 