При подборе доводов установка на ясность породила особый риторический склад мышления, наиболее отчетливо проявившийся в древней риторике, но не утративший связь с риторикой и сегодня. Какими же качествами обладает риторическое мышление, помогающее подобрать нужные доводы? Прежде всего, это мышление рациональное. Сами доводы давно строго систематизированы, описаны, образуют замкнутую систему. Систематизация, классификация всевозможных казусов, обобщение, схематизация – все это признаки риторического мышления. Но, наверное, главный его, непосредственно связанный с установкой на ясность признак – это желание исчерпать все мыслительное поле вокруг данного предмета. Речь идет не о том, чтобы говорить сухо, общо. Это риторике, скорее всего, противопоказано. Речь о том, что, подбирая аргументы, настоящий оратор стремится развернуть все возможные мысленные ходы, предельно прояснить картину для себя самого. Это помогает предвосхитить аргументы противника, да и просто помогает убедить. Об Алехине рассказывают такой анекдот: перед шахматной партией он давал коту обнюхать каждую клетку шахматного поля. Так вот ритор должен уподобиться этому коту и исследовать все закоулки своей темы, а для начала нарисовать для себя само шахматное поле этой темы. В статье «Риторика как подход к обобщению действительности» академик С. С. Аверинцев дает очень яркие примеры двух полярно противоположных типов мышления: риторического и романтического. В качестве первого автор приводит экфрасис (описание) битвы из Либания: «У этого рука отторгается, у того же око исторгается, сей простерт, пораженный в пах, оному же некто разверз чрево... Некто, умертвив того-то, снимал с павшего доспехи, и некто, приметив его за этим делом, сразив, поверг на труп, а самого этого – еще новый. Один умер, убив многих, а другой – немногих». Проанализировав значимое для текста и характерное для греческого языка обилие местоимений, С.С. Аверинцев замечает: «В экфрасисе Либания поражает этот дух отвлеченного умственного эксперимента, этот уклон к перебору и исчерпыванию принципиально представимых возможностей». Подчеркнем для себя последние слова. В той же статье на других примерах автор показывает склонность риторического мышления к перебору представляющихся возможностей. Такой перебор образует как бы скелет риторического текста. Особенно удивительным представляется перебор и каталогизация не того, что утверждается, а того, что отвергается. Так, прославляя в своей оде уединенный жребий поэта, Гораций, носитель риторического мышления, изображает и другие, отвергаемые им жребии, при этом отдав их детальному описанию 26 из 36 строк стихотворения. А вот противоположный пример, который сам С.С. Аверинцев назвал гротескным, но который, однако, типичен для романтического мышления вообще и для русского романтического мышления в особенности: «... в предреволюционном Петрограде завсегдатаи кабаре "Бродячая собака" – поэты, актеры, живописцы и музыканты – окрестили всю ту часть человечества, которая занята каким-либо иным видом деятельности, а равно и предается праздности, "фармацевтами", причем особенно гордились тем, что не делают ни малейшего различия между статусами министра или кухарки, профессора или кавалерийского офицера». Подобное поведение, безусловно, является проявлением снобизма, но для нас важен не он, а само нежелание представителей богемы «разбираться» в том, что они отвергают. Трудно представить себе что-либо более антириторичное. В «Бродячей собаке» собирались люди аполитичные. Но разве сами политики, их современники, не ставили всех своих оппонентов на одну доску, не видя разницы между левыми и правыми? Когда большевистская пропаганда объединяла левых и правых в одной категории «врагов», порождая такие определения, как «троцкистско-бухаринский блок», это было неубедительно прежде всего с риторической точки зрения, и при первых же проблесках свободы слова большевикам об этом напомнили. Итак, риторическое мышление не только дедуктивно, схематично и теоретично, но еще и стремится к перебору возможностей, к полноте. Связь риторики с категорией возможного и с выявлением потенций той или иной ситуации глубоко органична. Необходимость в ораторе появляется там и только там, где сообщество людей стоит перед каким-либо выбором. Сам оратор должен знать, чем чревата рассматриваемая ситуация и уметь словами дорисовать ее различные реализации. В XIX веке, во времена негативного отношения к риторике (о чем чуть ниже), еще не знали о так называемых возможных мирах и виртуальной действительности. Теория была прежде всего "суха", в то время как "древо жизни пышно зеленело". В теории видели лишь скелет, оголенный ствол жизни, а не возможность быть в чем-то богаче наблюдаемой эмпирики. За теорией, конечно, признавалась возможность предвидения, но детерминированная цепь причин и следствий мыслилась как единственно возможная. В переборе вариантов не было необходимости, так как правильным вариантом был лишь один, прочие же являлись уделом "фармацевтов". Перебор возможностей представлялся «пустоцветом на дереве познания», издержкой работы абстрактного ума, чем-то вроде побочного эффекта в нормальной познавательной деятельности. Сегодня мы имеем дело с вероятностной картиной мира, и риторическое мышление стало нам ближе. Самые обычные люди привычно рассуждают о том, что события могли пойти либо по одному, либо по другому сценарию. Эти новые представления, ставшие уже бытовыми, стимулируют риторическое мышление. Культ опыта – накопление и проверка эмпирических данных – при детерминистской картине мира и совершенном невнимании к категориям "вероятность" и "информация" (как хранить, обрабатывать и передавать результаты опыта), непонимание того, что человек живет не только в мире фактов, верифицируемых опытом, но и в мире мнений, имеющих другую верификацию, – вот те скалы, о которые еще сто лет назад разбилось риторическое мышление. Его сильная сторона, связанная с категорией возможного, временно оказалась невостребованной.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Риторическое мышление» з дисципліни «Політична риторика»
