Восток и Запад: дихотомия общественно-исторического развития
Начиная со времени "неолитической революции", как было показано, происходило формирование и раскрытие возможностей двух основных (восточного и западного) типов (путей, линий) социокультурной эволюции, пронизывающих всю историю последних десяти тысячелетий. В социально-экономическом отношении различия между ними связаны, в первую очередь, с различной ролью в тех и других государственной власти и частнособственнических отношений. Обобщая результаты работ многих ученых, занимавшихся проблематикой восточно-западной дихотомии, можно прийти к следующим выводам. Восточный путь становления и развития раннецивилизационных систем определяется неизменным повышением роли надобщинных органов власти и управления во всех сферах жизнедеятельности. В большинстве случаев это было связано с необходимостью организации коллективного труда больших масс людей, прежде всего при выполнении ирригационно-мелирративных работ, террасирования горных склонов и пр., а также при возведении монументальных сооружений погребально-культового назначения (пирамиды, зиккураты и пр.). Однако независимо от того, какие в каком случае факторы имели решающее значение, суть дела состоит в том, что складывается такая социокультурная система, в пределах которой отдельный человек (домохозяйство, семья) лишается автономии самообеспечения по отношению к отчужденной от общества власти. Носители последней выполняют не только административно-политические, но и верховные собственнические (прежде всего, по отношению к земле, воде и прочим природным ресурсам) и организационно-хозяйственные функции, что хорошо прослежено на примерах Шумера (А.И. Тюменев), Египта (И.А. Стучевский), Китая (Л.С. Васильев), камбоджийской империи Ангкор 15 Фурсов А И. Восточный феодализм и история Запада, критика одной концепции // Народы Азии и Африки — 1987.— № 4. — С. 104. 76 Теоретические основы понимания всемирной истории (Л.А. Седов), инкского Перу (Ю.Е. Березкин) и других раннецивилизационных обществ. При таких условиях государство тотально доминирует над обществом, организуя и контролируя все основные сферы его жизнедеятельности, в том числе и средствами религиозно-культового воздействия. Накануне и в течение "осевого времени" ситуация, однако, несколько меняется благодаря определенным, связанным с возникновением элементов частнособственнической деятельности (преимущественно торговой и ростовщической, а также ремесленной в городах), социокультурным изменениям. Эти сдвиги юридически зафиксированы уже в своде законов вавилонского царя Хаммурапи (XVIII в до н. э.), в целом стоящем на страже государства и его служащих во главе с монархом. Появление элементов частнособственнических, товарно-рыночных отношений на Ближнем Востоке уже во II тыс. до н. э. не затрагивало самих основ восточного общества, поскольку государство (будь это Старовавилонское или Нововавилонское царства, Ассирия, держава Ахе-менидов, Арабский халифат, Османская империя или империя Великих Моголов, могущественные империи древнего и средневекового Китая и пр.) оставляет за собой общий контроль над политической, экономической и религиозно-культурной жизнью в целом. Представители легализированного частного сектора находятся в почти бесправном положении по отношению к всесильной бюрократии. Товарно-рыночные отношения существуют, но не являются системообразующими. Они как бы внедрены в государственно-общинную хозяйственную жизнь, пользуются теми или иными правами, но не определяют жизнедеятельность социального целого. Такая система периодически оказывается в кризисном состоянии, однако в большинстве случаев способна преодолевать его собственными силами (исключения — гибель Хараппской цивилизации во II тыс. до н. э. и пр.). Настоящей опасностью для нее оказывается только вызов со стороны буржуазно-индустриального Запада. Очень похоже, что в начале II тыс., с крахом Багдадского и Кордовского халифатов, среднеазиатской державы Саманидов, китайских империй Тан и Сун, данный путь развития объективно исчерпал свои продуктивные возможности. Усугубили ситуацию опустошительные монгольские и прочие последовавшие за ними завоевания (турецкие на Ближнем Востоке, тюрк-ско-монгольское в Индии, маньчжурское в Китае). Они еще более способствовали социокультурной стагнации Востока — как раз в канун начала всемирной экспансии Запада. Вызов со стороны Запада для большинства традиционных обществ Востока оказался роковым. Лишь в отдельных случаях (да и то только в одном цивилиза-ционном ареале: Япония, Южная Корея, Тайвань, в последние два десятилетия и континентальный Китай) мы видим успешную адаптацию передовых технологий Запада к местным ценностям и социокультурным традициям. Однако чаще наблюдается сперва "шок", а затем "реакция отторжения", особенно характерная ныне для ряда мусульманских стран (Иран, Ирак, Ливия и др.). Подобное пережил в XX в. и Китай, ныне ориентирующийся на японско-южнокорейский опыт адаптации западных технических достижений к своим специфическим условиям и традиционным (пусть пока и под коммунистической вуалью) ценностям. В аспекте неприятия широкими массами Востока бурных перемен второй половины XIX—XX веков, разлагавших традиционные, несовместимые с капиталистической экономикой ценности (коллективизм, патернализм и пр,),
Восток и запад во всемирной истории 77 представляется перспективным взглянуть на Русскую, Китайскую и Иранскую (1979 г.) революции, а также на происходящее на наших глазах стремительное распространение мусульманского фундаментализма в плане их понимания как реакции традиционных обществ Востока (в чем-то оправданные, но по своей сути контрпродуктивные) на вызовы со стороны Запада. Представления о неизбежности перехода восточных, с уже в значительной степени разложившейся традиционной социокультурно-ценностной системой обществ (в том числе и имеющих коммунистический опыт) на западный путь развития кажутся достаточно наивными. Основой западной социокультурной системы является принципиальная (естественно, выступавшая в различных исторических формах) автономия семейных домохозяйств, наличие которых образует основу социально-экономической самостоятельности, полноценного гражданского статуса и личного достоинства его хозяина-собственника. Община (полисная, тем более германского типа, наиболее раскрывшаяся у скандинавов раннего Средневековья) здесь выступает как объединение таких самостоятельных в социально-экономическом отношении субъектов, связанных между собой множеством горизонтальных отношений. По отношению к ней государственные институты выступают в качестве "надстройки" (в марксистском понимании этого термина), призванной работать для обеспечения интересов сообщества хозяев-собственников. В таком случае государство (если оно не устанавливает фактической диктатуры над обществом, как то, скажем, произошло в фашистской Италии и нацистской Германии) не выступает стержнем и системообразующей основой жизнедеятельности соответствующего социума и его члены более-менее гарантированы от его вмешательства в частную жизнь Однако на первый план выступает антагонизм между полноправными гражданами-собственниками и не имеющими собственности, полноты прав, а зачастую и личной свободы, работниками — рабами, крепостными, наемными рабочими и пр. Исторически такой тип общества формировался там, где еще на первобытном уровне (даже до начала железного века) было возможным ведение хозяйства силами отдельной семьи, а потому не складывались такие социокультурные системы, которые жестко подчиняли бы домохозяйства надобщинным, в перспективе — раннегосударственным институтам. Наилучшие условия для реализации такой возможности были, как отмечалось выше, в древней Европе, где сельскохозяйственная деятельность не требовала постоянной организации коллективного труда, а потому раннеполитическим органам власти и управления трудно было жестко подчинить социально-экономическую жизнь общества. Больше-семейные по преимуществу домохозяйства складывались как автономные клеточки общества и именно в них инкорпорировались люди с неопределенным и неполноправным социальным статусом, не имеющие собственных средств к существованию, которые в перспективе становились основным объектом эксплуатации со стороны состоятельных полноправных членов общества. Цивилизационный процесс в Европе, особенно в ее Средиземноморских областях, начинался и практически до позднего средневековья проходил при наличии мощных импульсов с Востока. Эгейская цивилизация II тыс. до н. э. типологически во многом соответствует восточносредиземноморско-переднеа-зиатским обществам того времени, что также справедливо в известной степени и относительно этрусков Средней Италии и, по всей видимости, Тартеса на 78 Теоретические основы понимания всемирной истории юге Испании. Однако по своему духу и Минойский Крит (как о том можно судить по на удивление жизненному его изобразительному искусству), и тем более созданная воинами-индоевропейцами Микенская Греция (как и близкая во многих отношения последней Хеттская политическая система) все же заметно отличались от социокультурных систем типичных ближневосточных деспотий бронзового века. Основы античного, по всем своим ведущим признакам западного, антропоцентрического общества складывались на руинах Крито-Микенской цивилизации при формировании полисных структур Древней Греции. Происходило это в процессе интеграции людей, переживших шок крушения предыдущей системы, в новые, полисного типа общины в процессе их самоорганизации, при укреплении горизонтальных, партнерских (а не вертикальных, властных) отношений. Сохранению в Эгеиде, регионе с достаточным количеством атмосферных осадков, автономии отдельных домохозяйств способствовало и распространение железных орудий труда, а также возделывание таких высокотоварных культур, как оливки и виноград. Рост товарности производства (с чем было связано и развитие морской торговли) создавал предпосылки для привлечения подневольной, в частности — рабской, рабочей силы, что наблюдалось и в наиболее развитых полисах Греции, и в Карфагене, и в некоторых других местах. Менее всего это относится к Риму, где появление большого количества рабов было обусловлено не потребностями развивавшейся экономики, а победами в многочисленных войнах и соответствующей дешевизной "живого товара". Дальнейшее развитие Античной цивилизации в эллинистическое и римское время имело выразительные тенденции к ее ориентализации. Государственность поглощала самоуправление. Связано это было, прежде всего, с созданием обширных военно-бюрократических держав, сперва эллинистических царств — Птолемеев в Египте, Селевкидов в Передней Азии и пр., а затем — Римской империи. В их системе чиновничество и армия стали господствующими силами, фактически в лице своих царей и императоров установившие диктатуру над прочими слоями населения. Логическим следствием такого развития стало образование Византии, общественный строй которой, особенно после преодоления кризиса эпохи "иконоборчества", при всех многочисленных античных пережитках, куда более походил на современные ей Сасанидский Иран или Арабский халифат, нежели на Древнюю Грецию. В контексте сказанного важно подчеркнуть, что для понимания возникновения уникального феномена средневекового Запада необходимо учитывать не только значение античного наследия, но и специфику "варварских" обществ древней Европы. Ибо, как о том уже говорилось, утверждение капитализма (как, следует добавить, и гражданских прав в их новоевропейском понимании) впервые фиксируется как раз там, где античное наследие практически не ощущалось — в Нидерландах, Англии и Шотландии, добавим также Швейцарию, Германию и Скандинавию. В течение всего античного времени варварский, преимущественно кельт-ско-германский мир сохранял и до определенной степени реализовывал свои частнособственническо-индивидуалистические потенции, чему способствовало и воздействие со стороны греко-римских центров Средиземноморья. Грандиозный романо-германский синтез времен падения Западно-Римской импе- Восток и запад во всемирной истории 79
рии и создания раннесредневековой системы "варварских королевств", на смену которым приходит империя Карла Великого (отдаленный прообраз нынешней Объединенной Европы), определил полное раскрытие потенциальных возможностей западного пути развития в течение недавно минувшего тысячелетия. Реализация "скрытых возможностей" западного пути развития, при творческом восприятии античного (а в известном смысле также арабского и византийского) наследия, и привела к тому обновлению Западнохристианского мира, которое произошло в канун Нового времени и привело вскоре к победе принципов рационализма и индивидуализма, утилитаризма и меркантильности, буржуазных отношений и парламентаризма, индустриального производства и пр. А поскольку капиталистическая экономика по своей природе ориентирована на расширенное воспроизводство, экспансия Запада, особенно со времен промышленного переворота в Англии, выглядит совершенно естественной и закономерной. Полное раскрытие возможностей западного пути развития в прошедшем столетии демонстрируют США. Однако не следует игнорировать тот очевидный для второй половины XX в. факт, что индустриально-частнособственническая природа Запада постепенно изменяется именно в сторону усиления элементов бюрократизма и государственного патернализма, относительно чего в начале названного столетия предостерегал М. Вебер. Наиболее развитые страны приобретают вид общества с социально ориентированной рыночной экономикой (весьма далекой от классического капитализма времен А. Смита и К. Маркса). Государство становится ответственным за социальную защиту населения, что сближает его деятельность с выполнением аналогичных функций (более декларировавшимися, чем осуществлявшимися на практике) прежних государств "соцлагеря". Подобные тенденции были зафиксированы западными учеными (Дж. Гелбрайт, Р. Арон, П. Сорокин и др.) уже в 60-х годах в виде модной тогда "теории конвергенции". Как справедливо отмечает А.А. Зиновьев, идея конвергенции отразила объективную тенденцию западного общества к усилению сферы коммунальное™, выразившейся в возростании роли государства в экономике, в создании класса менеджеров, в усилении элементов планирования, расширении общественного сектора и увеличении социальной роли государства. Все это объективно ведет к всесторонней бюрократизации современного западного общества. Насколько далеко зайдет этот процесс в наступившем столетии, предугадать трудно. Однако наличие глобальной тенденции бюрократизации, при безусловном сокращении удельного веса частнособственнических отношений в их классической форме, дает повод задуматься над перспективами западного пути развития. К. Маркс оказался прав в прогнозе относительно грядущего обобществления производства, однако протекание этого процесса пошло по совершенно иному, чем ему казалось, пути — и на Западе, и там, где были предприняты попытки "построения коммунизма". Не лишне было бы задуматься над тем, имеет ли западный путь развития с отмеченными выше его базовыми характеристиками потенции для дальнейшего саморазвития на собственных частнособственническо-индивидуалистичес-ко-рационалистических основаниях, или же его ждет перерождение в государ-ствоцентрическую, проще — государственно-тоталитарную структуру в духе антиутопий Дж. Оруэлла, О. Хаксли и Р. Бредбери? В таком случае, крах национал-социалистического эксперимента вовсе не перечеркивает возможности 80 теоретические основы понимания всемирной истории его повторения (возможно, и в смягченном виде, скажем, без антисемитизма и т.п.) на принципиально более высоком организационно-техническом уровне. Сказанное позволяет если не утверждать, то по крайней мере предполагать, что на рубеже II и III тысячелетий под вопросом оказывается возможность дальнейшего развития на собственных основаниях не только восточных, государствоцентрических, но и западных, индивидоцентрических обществ. Такое явление, как кажется, не случайно совпадает с окончанием эпохи существования отдельных региональных цивилизаций и формированием глобальной мировой макроцивилизационной системы. В ее рамках, даже при нынешнем западном преобладании, в качестве основных структурных блоков, преображаясь и модифицируясь, сохраняются традиционные цивилизационные миры. Восточный и западный пути развития пронизывают историю ранних и зрелых (традиционных) цивилизаций. При этом первый явно исчерпывает потенции саморазвития приблизительно к средневековью (еще до эпохи монгольских завоеваний), тогда как второй лишь с этого времени и начинает раскрывать свои скрытые возможности, в полной мере реализующиеся в последние два-три столетия. Остается открытым вопрос: в какой степени можно говорить об исчерпании возможностей развития обществ западного пути на их собственных традиционных основаниях (индивидуализм, рационализм, утилитаризм и пр.)? Похоже, что эти потенции исчерпались уже во второй четверти XX в., с чем и можно соотносить великие мировые потрясения 1929 — 1945 гг. — от начала Мирового экономического кризиса 1929 г. до конца Второй мировой войны. Аналогичным образом правомерно задаться вопросом: возможна ли для восточных, государствоцентрических структур (без отрицания их собственной сущности) эффективная адаптация к складывающимся под эгидой глобалисти-ческой квазивестернизации условиям жизни в современном мире? Крах СССР склоняет к негативному ответу, но не ясно еще будущее Китая. Господство государственно-бюрократического способа производства (достигавшее своих ужасающе гипертрофированных масштабов в Древнем Египте, Шумере времен III династии Ура, средневековой камбоджийской империи Анг-кор, инкском Перу, сталинском СССР и маоистском Китае) в большинстве древних и средневековых цивилизаций Востока так или иначе дополнялось частным сектором с присущими ему товарно-рыночными отношениями. Соответственно, и Запад не обходился без государственного вмешательства в экономическую жизнь. Во многих случаях правительство брало на себя и собственно организационно-хозяйственные функции, как, скажем, создание системы королевских мануфактур во Франции при Генрихе IV или, в куда более масштабных формах, подчинение экономики в воюющих странах Европы (прежде всего — Германии) милитаризованным государственным программам во время Первой мировой войны. XX век продемонстрировал и крайнюю поляризацию как западного, товарно-рыночного, так и восточного, государственно-планового, принципов организации экономической жизни (США с Великобританией в первой трети столетия, с одной стороны, и СССР с КНР в периоды после коллективизации — с другой). Однако доведенные до своего логического предела обе эти системы оказались в тяжелейшем кризисе. Кризис капиталистического общества со всей полнотой раскрылся в 1929 г. и следующие годы "великой депрессии". Его преодоление было связано с решительным дополнением рыночных регуляторов государственными, с элементами Восток и запад во всемирной истории 81 планирования. Приатлантический Запад, прежде всего США, но также Великобритания и Франция, ориентировались в этом деле на концепцию Дж. Кейнса, ставшую идейной основой "нового курса" Ф. Рузвельта. Та же направленность на установление государственного контроля над частным капиталом при взаимодополнении принципов рыночной и плановой регуляции определяла, в сущности, и экономический курс национал-социалистов в Германии. Концептуально этот подход опирался на разработки немецкой экономической школы XIX в. с ее идеей социального солидаризма в пределах государственного целого. Однако политика национал-социалистов основывалась на расистско-националистичес-кой, преступной квазимифологической идеологии и привела соответствующие режимы к быстрому краху. В результате разгрома нацизма и утверждения в Западном мире гегемонии США основанный на кейнсианстве атлантический вариант реорганизации глубинных основ буржуазного общества полностью возобладал и обеспечил стремительный экономический взлет послевоенной Западной Европы. Тяжелейший кризис Западной цивилизации, потрясший ее основы между 1914 и 1945 годами, был в социально-экономическом отношении преодолен в кратчайшие сроки. Из полосы жестоких испытаний Западный мир вышел обновленным. Его основы не были поколеблены и распадом колониальной системы. Наоборот, малоэффективный колониализм британско-французского образца был заменен выработанным в США неоколониализмом. Куда большую опасность для Запада представлял СССР, стремившийся (по идеологически-политическим мотивам) к мировому господству в не меньшей мере, чем сам Запад (где эта страсть питалась, прежде всего, экономическими интересами крупного капитала). "Холодная война" с ее беспрецедентной гонкой вооружений и пропагандистской рекламой принципиально различных "образов жизни" истощила СССР, ослабленный резкой конфронтацией с коммунистическим Китаем в 60—70-е годы. Однако коренной причиной краха СССР и провала експеримента построения коммунизма советского образца были внутренние пороки его общественной системы. Советский эксперимент показал, что новую цивилизацию невозможно построить на безрелигиозном (тем более антирелигиозном) идейном фундаменте. Советское общество не имело внутреннего духовного фундамента. К тому же коммунистический строй не сумел создать работающей системы трудовых мотиваций. Когда репрессивная машина начала сбавлять обороты, стало очевидным, что на мизерные зарплаты во имя эфемерных лозунгов добросовестно работать мало кто станет. Поэтому можно только удивляться, как долго сохранялись люди, самоотверженно трудившиеся, заведомо зная, что их усилия материально компенсированы не будут. Объяснить это можно только инерцией народно-христианского отношения к труду как к внутреннему долгу. Однако сила этой инерции иссякала и в настоящее время почти выдохлась. Как отмечает Ю.Н. Пахомов, существеннейшим моментом было то, что советский коммунизм, общественно-экономический строй которого основывался на государственно-плановом регулировании всего народнохозяйственного механизма, вовремя не сумел соединить командно-административные регуляторы с рыночными механизмами. Такие попытки предпринимались, в больших или меньших масштабах, неоднократно (НЭП, неуклюжие хрущевские преобразования, попытка проведения реформы А.Н. Косыгиным в середине 60-х годов). Однако каждый раз они оборачивались провалом. 82 Теоретические основы понимания всемирной истории Крах всех попыток реформирования советской системы определялся не только некомпетентностью партийных лидеров, но в еще большей степени их незаинтересованностью выпускать из своих рук какие-либо секторы хозяйственной, общественной и культурной жизни. Не усматривая в проведении рыночных реформ острой необходимости, они не хотели рисковать, не будучи уверенными в том, что в условиях экономической либерализации сумеют сохранить над обществом всю полноту прежнего контроля. Иная ситуация характерна для Дальнего Востока. Уже великие преобразования в Японии, начавшиеся сразу после революции 1868 г., продемонстрировали сознательное, целенаправленное стремление правительства во главе с императорским домом создать систему, опирающуюся на инвариантные основы национально-цивилизационной идентичности, при широкой, но продуманной, избирательной, сепарированной адаптации к ним западных передовых достижений, необходимых для выживания в мире колониальных захватов. Конечно, как показала история, не все было сделано с самого начала верно. Япония впала в соблазн милитаризма и поплатилась за это разгромом во Второй мировой войне. Однако кардинально программа была определена правильно, что подтвердил экономический взлет Японии (а затем и опиравшихся на ее опыт Южной Кореи и Тайваня) в послевоенные десятилетия. Еще большее всемирно-историческое значение приобретает модернизация Китая в 80—90-х годах XX в., демонстрирующая умелое и эффективное соединение государственно-плановых и рыночных механизмов регуляции экономической жизни в масштабах огромной страны. Благодаря включению рыночных механизмов, но при сохранении политической стабильности жесткими методами, страна в считанные годы преодолела экономическую разруху и обеспечила устойчивый высокий рост производства. Эта позитивная тенденция сохраняется по сей день. Потрясший Азиатско-Тихоокеанский регион финансовый кризис 1997—1998 годов Китай фактически не затронул. Таким образом, в современном мире мы видим две конкурирующие модели экономического роста — Западную (Североатлантическую) и Дальневосточную. Обе они основаны на тонком сочетании государственно-плановых и рыночных механизмов. Однако их принципиальное отличие состоит в том, что в первом случае кризис был порожден гипертрофией частно-рыночных отношений, и его преодоление было связано с включением механизмов централизованной регуляции кейнсианского образца. Во втором же, наоборот, кризис определялся доведением до абсурда принципа государственного управления народным хозяйством, а его преодоление обеспечивалось включением рыночных механизмов, компенсирующих однобокость командно-административной системы. Если же смотреть на вещи в масштабах всемирно-исторического процесса, XX в. продемонстрировал исчерпание возможностей как традиционно восточного, так и традиционно западного типов социально-экономического развития и предложил две формы их синтеза: Североатлантическую и Дальневосточную. Первая, реализованная на Западе в течение второй трети уходящего века, с крахом СССР, обеспечила себе планетарное преобладание. Но вторая, раскрывающая свои широкие возможности в течение двух последних десятилетий, при дальнейшем сохранении той же тенденции, обеспечивает себе в обозримом будущем не менее важную роль в цивилизационном развитии наступающего века.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Восток и Запад: дихотомия общественно-исторического развития» з дисципліни «Історія світової цивілізації»
