Политика памяти в современной России: запрет на нацизм
Ночь. Уснувшие бараки вздрагивают от порывов ветра. По пустынному лагерю унтер-офицер СС ведет старого большевика Мостовского к штурмбанфюреру Лиссу, представителю Гиммлера в лагерном управлении. Мостовский готов к допросу, готов к пыткам. Лисе входит в комнату, предлагает ему присесть в кресло, угощает сигаретой. – Мне хочется говорить с вами, – объясняет он. Мостовский отказывается. – Почему? – удивляется Лисе. – Вы смотрите на мой мундир. Но я не родился в нем. Вождь, партия шлют, и люди идут, солдаты партии. Я всегда был теоретиком в партии, я интересуюсь вопросами философии, истории, но я член партии <...> Если бы Центральный Комитет поручил вам укрепить работу в Чека, разве вы можете отказаться? Отложили Гегеля и пошли. Мы тоже отложили Гегеля. <...> – Когда мы смотрим в лицо друг друга, мы смотрим не только на ненавистные лица, мы смотрим в зеркало. В этом трагедия эпохи, – говорит Лисе. Мостовский парализован. Зеркало. В словах Лисса он узнает свои самые неприятные сомнения. – Меня мучит то, что мучит вас, – продолжает Лисе. – Мы ваши смертельные враги, да-да. Но наша победа – это ваша победа. Понимаете? А если победите вы, то мы и погибнем, и будем жить в вашей победе. Это как парадокс: проиграв войну, мы выиграем войну, мы будем развиваться в другой форме, но в том же существе. <...> – В чем, в чем причина нашей вражды, я не могу понять ее... <...> Мы форма единой сущности – партийного 405 государства. <...> И над нашим народным государством красное рабочее знамя, и мы зовем к национальному и трудовому подвигу и единству, и мы говорим: "Партия выражает мечту немецкого рабочего". И вы говорите: "Народность, труд". Вы, как и мы, знаете: национализм – главная сила двадцатого века. Национализм – душа эпохи! Социализм в одной стране – высшее выражение национализма! <...> На земле есть два великих революционера: Сталин и наш вождь. <...> Ваше очищение партии в тридцать седьмом году Сталин увидел в нашем очищении от Рема – Гитлер тоже не задрожал...". Собственные сомнения Мостовского не дают ему возможности возразить. А Лисе продолжает: "Вы должны поверить мне. Я говорил, а вы молчали, но я знаю, я для вас хирургическое зеркало"1. Сталинизм и нацизм – две стороны одной медали: они отражаются один в другом, как в зеркале. Сцена, которую мы привели, – центральный эпизод романа Василия Гроссмана "Жизнь и судьба", в котором через рассказ об эпохе Сталинградской битвы раскрывается сущность двух систем. Запрещенный КГБ в начале 60-х годов (честь, которую роман разделил только с "Архипелагом ГУЛАГ" Солженицына), роман Гроссмана – этот шедевр русской литературы XX в. – был опубликован в Советском Союзе только в начале 1988 г.2 Строжайший запрет на публикацию романа был связан с возможностью проведения параллелей между двумя режимами, сталинским и нацистским, просматривающихся в романе. Именно поэтому публикация романа "Жизнь и судьба" является переломным моментом в разоблачении сталинизма, моментом, с которого начались демократические перемены в Советском Союзе. С конца 1986 г. вследствие прихода к власти М.С. Горбачева вышли в свет многие литературные произведения, посвященные раскрытию злодеяний сталинского режима и преданные забвению официальной исторической наукой после "хрущевской оттепели". Шаг за шагом литература (и в некоторой степени кино и театр) восстанавливали в коллективной памяти ужасы сталинской эпохи: террор, массовые репрессии, депортацию, коллективизацию, концентрационные лагеря. Именно эти литературные произведения позволили сталинской 406 теме занять свое место в искусстве после 1987 г. В них были поставлены такие вопросы, как истоки сталинизма, его непосредственная связь и различие с прошлым России, с одной стороны, и революционным движением – с другой, и, наконец, его отношения с другими тоталитарными режимами XX в.3 В романе Гроссмана сразу же широко был поставлен вопрос, который затем подняли критическая литература и публицистика, – об идентичной сути нацизма и сталинизма, что стало для либеральных кругов важным моментом в споре об историческом прошлом, дало возможность обсуждать само понятие тоталитаризма. Оба понятия, тоталитаризм и демократия, появляются как элементы, входящие в состав политической культуры формирующегося русского современного либерализма, культуры, созданной в результате вечного диалога с прошлым. Именно эта тесная связь настоящего и прошлого сформировала исторический взгляд на этот период, позволила утвердиться, по крайней мере в либеральных кругах, теориям тоталитаризма, последствием чего стало полное забвение, на первый взгляд парадоксальное: стирание коллективной памяти как о нацизме, так и о сталинизме. Хотя замалчивание нацизма и нежелание затрагивать проблемы сталинизма определялись разными причинами. Оба они являются вполне взаимосвязанными феноменами, оба вполне закономерны, так как равновесие, установившееся между двумя режимами, сыграло ключевую роль в обоих случаях. Автор данной статьи ставит своей целью выявить эту взаимосвязь и показать место коллективной памяти в посткоммунистической России. "Жизнь и судьба" (роман-память о нацистских зверствах) действительно, несмотря на горькую иронию истории, ознаменовал решительный шаг, сделанный в сторону отхода на второй план проблемы "гитлеризм" в советском коллективном сознании, так как позволил переключить внимание на другую проблему – "сталинизм". В результате нацизм, лишившись своей исключительности, был представлен как младший брат сталинизма, что не повлекло никакого скандала в либеральных кругах, считающихся средоточием демократии. Так, М.П. Капустин, который очень активно выступал по вопросам перестройки, был одним из первых, выдвинувших 407 идею после выхода в свет романа "Жизнь и судьба" о параллельности двух режимов. Он легализовал эту тему и даже не побоялся написать, что самые ужасные действия были совершены нацизмом в отношении других народов и сталинизмом в отношении своего собственного народа4. Понимание гитлеровского геноцида как истребление "иностранцев" поставило его рядом со сталинскими репрессиями, что безусловно снижало трагический смысл, вкладываемый в понятие "нацизм". Но это не все. Хотя автор боится скомпрометировать себя утверждением, какой "сатана" хуже, сам текст, а также и контекст, позволяют нам самим найти ответ: конечно, Сталин. Именно в этот период тема геноцида против собственного народа, осуществленного диктатором из Кремля, становится предметом обсуждения в разговоре о прошлом среди либералов. Они заимствуют ее без малейшей критики из публицистических изданий правых националистов, которые, надо отметить, переходят от мысли о "геноциде" против русского народа, осуществленном большевиками, к мысли о некоем мировом заговоре еврейской нации, в котором русские революционеры были бы лишь "longa manus". Антисемитизм, даже при видимом отсутствии антисемитской конфронтации, есть достояние правых сил, которые не стесняются в грубой форме использовать заимствованный ими термин "геноцид", плохо понимая его этимологию (потому что не было никакого "геноцида" против русского народа, и никакие репрессии не могут быть объяснены данным термином). Это показательно, так как обнаруживает слабость русских либералов в отношении нацизма, т.е. полное отсутствие понимания вопроса, который так явственно находит отражение в послевоенном европейском сознании, – вопроса о жертве. Использование самого термина "геноцид", носящего еще и явно эмоциональный оттенок, частично служит цели стереть существенную разницу между сталинизмом и нацизмом и таким образом уравновесить эти два понятия. Стараясь использовать отрицательное значение самого слова "нацизм", которое для советского человека носит негативную окраску, так как советская власть десятилетиями всячески выпячивала его негативное значение, и стремясь разоблачить сталинизм, либералы, как это 408 не парадоксально, лишают гитлеровский режим его специфических черт. Нацизм для русских либералов является всего лишь одной их форм "тоталитаризма" (категория, которая не вполне ясна и может быть применена к любой диктатуре). Так, политолог A.M. Мигранян, который и сегодня является членом президентского совета, в 1988 г. объяснял, что существовал левый тоталитаризм, характеризовавшийся национализацией средств производства, и правый тоталитаризм, допускавший существование рынка. В правые тоталитарные режимы он включал не только нацизм, фашизм и франкизм, но и более поздние диктатуры Латинской Америки. То есть это тоталитаризм, для которого нацизм был лишь одним из типов авторитарного режима в ходе модернизации национальной экономики. Как первый теоретик диктатуры, способной привести Советский Союз к демократии, Мигранян в другой своей работе восхваляет диктатуры Латинской Америки, которым, по его мнению, принадлежит заслуга создания рынка, являющегося неотъемлемой частью любой демократии5. Таким образом правые тоталитарные режимы имели бы и свои преимущества: именно в этом контексте социолог искренне утверждает, что "левые тоталитарные режимы были бы более последовательными, более совершенными, чем правые". Через утвердившееся неправильное понимание термина "геноцид", а также при посредстве экономики устанавливается странное превосходство сталинского тоталитаризма над нацистским, который, в свою очередь, обезличивается, теряет свои специфические черты и может исчезнуть из памяти. В этом свете недавнее утверждение Ю.Н. Афанасьева, одного из руководителей демократического движения перестройки и борца за сохранение исторической памяти народа, кажется достаточно красноречивым: "Пока в России не будет памятников немецким, итальянским и румынским солдатам, погибшим на этой земле во время войны, и не будут возложены цветы на их могилы, мы не выздоровеем как нация"6. Легкость, с которой была стерта память о фашизме, не может сводиться исключительно к основным требованиям либералов обличить сталинизм, требованиям, с политической точки зрения, важным. Она не может сводиться к простому желанию забыть фашизм в момент 409 протеста против фальсификаций прошлого, предпринятых государством. Оба эти явления, конечно, существуют, но не исчерпывают всей сложности феномена подобного размаха. Этот факт заставляет нас задуматься о причинах, которые сделали это возможным, точнее, о том типе памяти о нацизме, который поддерживала власть в доперестроечный период. Именно в эту эпоху память о жертвах была окончательно стерта. То, что роман "Жизнь и судьба" был опубликован лишь спустя более чем 30 лет после его написания, доказывает это. Идентичность двух тоталитарных систем нисколько не означает, по мнению Гроссмана, примитивную замену одной системы другой: в "Жизни и судьбе" ни в малейшей степени не затушевывается человеконенавистническая сущность фашизма. В романе отражен не только нацистский геноцид, но и антисемитизм сталинского режима в послевоенный период, который играет ключевую роль в установлении параллельности двух систем, как в романе, так и в жизни автора7. Будучи ортодоксальным коммунистом и евреем по национальности, В. Гроссман, военный корреспондент "Красной звезды", во время войны дошел с Красной Армией до Берлина. Он был среди первых, вошедших в ад Треблинки, где пепел жертв нацистского геноцида еще хранил тепло. В первой части своей эпопеи о войне "За правое дело", появившейся в 1952 г., он разоблачает нацистские зверства и вдохновенно говорит об освободительной роли Советского Союза, носителя идей гуманизма. После окончания войны ужесточение сталинского режима, а именно волна преследования евреев, стыдливо названная "борьба против космополитизма", полностью изменила как его отношение к режиму, так и мировоззрение. В "Жизни и судьбе" антисемитизм играет действительно символическую, ключевую роль: она стирается лишь самим восприятием романа – мемуара с тридцатилетним опозданием. Было бы слишком просто искать объяснение этому в цензуре, которая обрушилась на главы, посвященные сталинскому антисемитизму, после первой же их публикации в журнале "Октябрь"8. Между тем изменилась и сама память. Впрочем, эта особенно постыдная страница сталинизма станет лишь последней из трагедий "фатальных (роковых) лет", которые должны быть 410 восстановлены в коллективной памяти, что свидетельствует о многочисленных запретах, которыми она была отягощена9. Необходимо констатировать следующее: в памяти о нацизме, хранимой советским режимом, Холокосту всегда отводилось побочное место. Память о геноциде против евреев изгонялась изображением ужасов, творимых немецкой армией во время войны. Красноречивым свидетельством этому является трагедия Бабьего Яра на Украине, где после взятия Киева в сентябре 1941 г. нацисты уничтожили евреев этого города. О Бабьем Яре вспомнили лишь во время "оттепели", когда поэт Е. Евтушенко посвятил ему свои стихи ("Нет памятника в Бабьем Яре"), на которые композитор Д. Шостакович написал 13-ю симфонию: сам факт упоминания в то время об истреблении евреев произвел сильное впечатление. В 1966 г. в журнале "Юность" был опубликован документальный роман А. Кузнецова "Бабий Яр". Роман был страшно изуродован цензурой, поспешно уничтожавшей любой намек на советский антисемитизм, и, конечно, на сталинский режим10. Бегство автора за границу в 1970 г. стало причиной того, что роман более никогда не переиздавался; убийства в Бабьем Яре были преданы забвению. Забвение, навязанное государством, было настолько прочным, что когда в 1990 г. вышло новое издание Советского энциклопедического словаря, то в нем говорилось о преступлении нацистов, совершенном в Бабьем Яре, без упоминания о том, что уничтожались евреи11. Единственным исключением является роман А. Рыбакова "Тяжелый песок", опубликованный в конце 70-х годов, в котором говорится об истреблении нацистами евреев12. Недостаточность воспоминаний (памяти) о Холокосте прослеживается и в обычной жизни. Когда в декабре 1989 г. прошел предварительный показ фильма К. Ланц-мана "Шоа" в Доме кино, то большая часть избранной, специально приглашенной публики покинула зал, а некоторые зрители посмеивались и выдавали комментарии типа: "Ну и чушь! После того, что мы пережили, им только и жаловаться!". Впрочем, во время полемики о числе жертв, павших при бомбардировке Ельциным здания парламента, один из читателей направил письмо в демократическую 411 "Независимую газету", в котором опровергал слухи о сотнях трупов, тайно сожженных в подмосковных крематориях. Он не нашел ничего лучшего, как привести пример Освенцима, где, объяснил он, несмотря на широко известную высокую немецкую технологию, вначале могли сжигать не более 300 трупов в день...13. Сам факт, что Освенцим может спокойно приводиться в таком контексте в качестве примера, не вызывая возмущения, говорит о полной потере памяти о Холокосте. Это касается и самих евреев, память которых сильнее отмечена всевозможными антисемитскими гонениями со стороны советского государства и, естественно, "борьбой с космополитизмом". Так, на митингах евреев, требовавших во времена перестройки права эмигрировать, основным лозунгом было: "Кто примет окончательное решение по еврейскому вопросу?". "Окончательное решение". Даже столь тяжелое по значению для европейского сознания выражение, как оказалось, было лишено памяти. Как можно объяснить эту амнезию Холокоста в стране, которая тщательно оберегала память о жертвах нацизма? Печальное наследие царской России – антисемитизм, широко распространенный среди населения, поддерживаемый и даже поощряемый государством с 30-х годов, сыграл свою роль, как и недоверие власти к любой группе людей, открыто о себе заявлявших; с этой точки зрения история Биробиджана, автономной области, предоставленной евреям на Дальнем Востоке в 30-е годы, ждет своей очереди (она до сих пор не рассказана). Отождествление нацизма прежде всего с общественно-экономическим режимом, точнее с крайней формой капиталистической диктатуры, также способствовало стиранию наиболее специфических черт гитлеровского режима, тем более что всякий анализ, выявляющий принцип действия системы (пропаганда, обработка масс и т.д.) способен был вызвать опасные ассоциации. "И как это ни больно, – писал Д. Гранин, представляя в 1989 г. русскому читателю автобиографический роман К. Вольф, – читая роман Кристы Вольф, мы невольно сравниваем. Хотим мы или нет, появляются одно за другим сравнения той немецкой жизни 1932– 1945 годов и нашей жизни в годы сталинщины. Неприятные сравнения, 412 обидные, недопустимые, но как бы мы их ни заклинали, они появляются и никуда от них не денешься. Слишком многое можно сопоставить – и страхи, и школьные порядки, и доносительство, и шовинизм..."14. Впрочем, параллели между фашизмом и сталинским тоталитаризмом были достаточно распространены: вспомним хотя бы фильм "Обыкновенный фашизм" М. Ромма, вышедший на экраны в 1966 г. В общих чертах воспоминание о нацизме вызывает у советского читателя ассоциации о сходстве обоих режимов. Так было и с книгой известного германиста Л. Гинзбурга "Потусторонние встречи", напечатанной в 1969 г. в "Новом мире" и подвергнутой острой официальной критике из-за аллюзий, которые могли возникнуть у читателя15. Опасная память, память о нацизме, преподносилась прежде всего как память о героизме советского народа в освободительной войне с немецкими захватчиками. Не случайно война против фашизма в СССР именуется Великой Отечественной войной, когда само употребление слова "отечественная" должно непосредственно отсылать к памяти об освободительной войне с Наполеоном. Эта память бережно хранилась советской властью по окончании войны, о чем свидетельствуют многочисленные памятники павшим. Здесь интересно провести сравнение с ситуацией на Западе. Памятники павшим были широко распространены в Западной Европе после первой мировой войны. Тогда задачей прославления военного героизма была не только выработка определенной формы растущего национализма, но и подавление в сильно травмированном обществе ужаса перед массовой смертью. Масштаб разрушений и неслыханная жестокость второй мировой войны привели к тому, что миф о героизме и культ павших отошли на второй план: память о войне стала воспоминанием о жестокости, суровым уроком для будущих поколений16. В Советском Союзе память о первой мировой войне с последующими революционными конвульсиями и гражданской войной не хранилась, поэтому победа 1945 г. отмечалась как символ героизма советского народа и была поставлена рядом с Октябрьской революцией в качестве основополагающего момента национальной идентичности, а также законности власти. Годовщина 413 подписания мирного договора 9 мая до распада СССР была одной из самых важных и знаменательных дат: свидетельство военного могущества страны - военный парад на Красной площади, без сомнения, заключал в себе то же содержание, что должно храниться в памяти о войне17. Это не стало для будущих поколений уроком об ужасах войны: это стало предупреждением всему миру о военной мощи Кремля. В такой памяти Холокост не мог занимать центральное место. Память о победе особенно бережно хранилась в брежневскую эпоху, когда патриотизм стал основным цементом идеологии данного режима. В хрущевские времена празднование военного героизма отягощалось разоблачением ответственности Сталина, который заплатил за победу неслыханной ценой человеческих жизней (согласно последним подсчетам, общее число погибших, военных и гражданских лиц, вероятно, достигло 35 – 37 млн)18. Как только консерваторы во главе с Брежневым захватили власть, отстранив Хрущева в октябре 1964 г., ревизия прошлого, начатая на XX съезде (1956), внезапно была прекращена19. Основной источник легитимности власти – официальная история – был переписан заново по правилам, продиктованным Кремлем. О преступлениях диктатора, яростно разоблаченных Хрущевым, стали говорить приглушенно, и сам Сталин был тихо реабилитирован: он предстал гениальным вождем народов, приведшим Советский Союз к победе над нацизмом, и это не вызывало ни тени сомнения20. Именно такой образ Сталина – строителя второй по значению мировой державы, реставратора величия имперской России – и сыграл ключевую роль в реабилитации диктатора с националистической точки зрения благодаря, кстати, вкладу течения неославянофилов, которое тогда формировалось21. Целомудренно перекрещенный в патриотизм, национализм действительно становится со второй половины 60-х годов фундаментом, на котором между консерваторами в правительстве и неославянофильством завязываются узы не только из-за восторгов по поводу национальной славы, но также и из-за общей ненависти к либеральной интеллигенции, поддержавшей Хрущева и к тому же ориентировавшейся на Запад22. Этот национализм по сути своей был агрессивным, 414 так как превозносил превосходство русского народа в разнообразных мессианских вариациях. Он также был не лишен сильного антисемитизма, носителем которого являлись неославянофилы, встречавшие отклики в некоторых кругах госаппарата, в частности в военных23. Таким образом, парадокс заключается в том, что память о нацизме, хранимая в СССР сильнее, чем где бы то ни было, претерпела двойную метаморфозу. Сначала она была сведена к памяти об антинацистской войне и лишена специфики из-за отсутствия в ней Холокоста. Затем, путем экзальтации победы советского народа, руководимого гениальным командующим, сама память о войне стала неразрывно связываться с почестями диктатору. Соединение памяти о нацизме, видоизмененной таким образом, и культ Сталина составляют суть, которую необходимо иметь в виду для понимания трудностей, испытываемых русскими либералами, иначе воспринимающими память о нацизме. С того момента, когда Сталин был разоблачен, отношение к войне тоже пошатнулось. Публичное "обнаружение" пакта Молотова – Риббентропа, подразумевавшего раздел зон влияния в Восточной Европе, а также сомнения по поводу добрых намерений Сталина во время переговоров с западными державами накануне конфликта бросили тень на "священность" антинацистского крестового похода24. В этот же контекст вписывается новая трудность – вынос однозначного суждения о советском коллаборационизме (Власов, казаки), так как коллаборационисты воспринимаются одновременно как предатели по отношению к власти и как партизаны в борьбе за национальное освобождение25. Впрочем, победа над нацизмом начинает восприниматься вообще в двойном виде: освобождение от захватчика также было необходимым условием поддержки и укрепления режима, а именно ужесточения репрессий внутри страны. Постепенное исчезновение поколения людей, которые действительно пережили войну, поколения фронтовиков, сыгравших первостепенную роль в пробуждении умов и оттепели (эта тема ждет до сих пор своей интерпретации), также способствовало выпадению из памяти антифашистского конфликта. Потерянная либералами военная память стала исключительным достоянием правых националистов, которые 415 воодушевляются ею для возрождения великой имперской державы. В националистическом духе посткоммунистическая власть пытается восстановить память о войне, где антинацистская риторика представляется декоративной. Ярким примером служит история с созданием монумента Победы в Москве. Идея строительства в столице памятника, посвященного победе, восходит к хрущевской эпохе. Лишь в 1980 г. проект был одобрен Брежневым и Гришиным (в то время 1-й секретарь МГК КПСС). Монументальный комплекс должен был занять площадь в 135 га. В центре предполагалось построить обелиск из красного гранита высотой в 72 м; для подхода к нему предусматривалось строительство огромной лестницы длиной в 1 км, вдоль которой были бы расположены 1 418 фонтанов по количеству дней войны. Работа началась в 1983 г., но была прервана летом 1986 г., когда общественное мнение благодаря гласности вынесло резкую оценку проекту. Противодействие фараонскому памятнику выражалось на самом деле в отказе от официальной военной памяти, которая воспринималась искусственной и к тому же стирала действительную мемориальность этого места столицы – комплекс должен был быть воздвигнут на Поклонной горе, мемориальном месте в Москве, ставшем святым в прошлом веке. С этой горы, согласно легенде, послы, прибывавшие с Запада, отбивали поклоны Кремлю; с этой горы Наполеон смотрел на горящую Москву. Во время перестройки строительство забросили. На небольшом холме в ознаменование 50-летия фашистского нашествия в 1991 г. был воздвигнут простой деревянный крест, символ умышленного отказа от государственной памяти. И только в 1992 г., при поддержке посткоммунистического режима, строительство комплекса возобновилось практически тайком, без общественного обсуждения смысла памятника, того, какую память он должен хранить. Окончить строительство было предусмотрено в 1995 г. в ознаменование 50-летия победы. Начавшиеся с 1991 г. неоднократные намеки демократов на истоки нацизма не должны вводить в заблуждение: приход Гитлера к власти, представленный как последствие анархической слабости и даже излишнего либерализма Веймарской республики, является только предлогом для легкого сравнения с современной российской ситуацией, 416 оправдывающим установление сильной авторитарной власти для предотвращения возможной победы на выборах антиельцинской оппозиции, демонизированной в чертах нового нацизма. Однако, не отрицая существования нацистских и фашистских группировок в России, сводить к ним любую оппозицию, как "демократы" сделали это с бывшим Верховным Советом, заставив Б.Н. Ельцина дойти до использования силы, означало бы применение антидемократических средств, которые не имеют ничего общего с восстановлением памяти о нацизме. В этом заключается еще один парадокс посткоммунистической России: использование воспоминаний о нацизме для узаконивания применения антидемократических средств. Это еще один способ распространения памяти о нацизме. Резюмируя, мы можем представить процессы, ведущие к стиранию памяти о нацизме, следующим образом. В первую очередь память о нацизме, лишенная специфики, отождествлялась с празднованием победы советского народа над фашистским захватчиком. Затем приписывание победы Сталину, а также возрождение русского величия вызвали перемещение, связывающее память о нацизме с личностью диктатора. Как только Сталин был разоблачен, память о войне, носительница искалеченной памяти о нацизме, также была отвергнута, в то время как установление тождества между двумя тоталитарными режимами концентрирует внимание на сталинизме. В распространенном виде память о нацизме поглощена забвением, так как, если сталинизм был худшей из тоталитарных систем, то к чему исследовать такое явление, как нацизм, не забывать о нем, к тому же в то время, когда память о войне подпитывается правыми националистами, жаждущими реабилитировать кремлевского диктатора. Это последнее звено в цепи привело через 50 лет к забвению о нацизме в стране, которая больше всех культивировала память о нем.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Политика памяти в современной России: запрет на нацизм» з дисципліни «Інша війна: 1939 – 1945»
