Функциональное общение - это только внешний слой одномерного универсума, в котором человек приучается к забывчивости - к переводу негативного в позитивное, так чтобы он мог продолжать функционировать с умеренным успехом. Институты свободы слова и свободы мышления ничуть не препятствуют духовному координированию с существующей действительностью. Происходит стремительное преобразование самого мышления, его функции и содержания. Координирование индивида с его обществом проникает в такие слои сознания, где вырабатываются понятия для понимания утвердившейся действительности. Эти понятия берутся из интеллектуальной традиции и подвергаются переводу в операциональные термины, что позволяет сократить напряжение между мыслью и реальностью путем ослабления отрицающей силы мышления. Такое философское развитие в значительной степени порывает с традицией, что можно показать только посредством в высокой степени абстрактного и идеологического анализа. Это сфера, наиболее удаленная от конкретной жизни общества, и поэтому наиболее ярко показывающая степень, в какой общество подчинило себе мышление человека. Более того, анализ необходимо продолжить в глубину истории философской традиции для того, чтобы распознать тенденции, приведшие к этому разрыву. Однако прежде чем приступить к философскому анализу ив качестве перехода к более абстрактному и теоретическому предмету, я кратко рассмотрю два (на мой взгляд, репрезентативных) примера в промежуточной области эмпирического исследования, непосредственно связанных с определенными характерными для развитого индустриального общества условиями. Вопросы языка или мышления, слов или понятий, лингвистический или эпистемологический анализ - предмет, который я собираюсь затронуть, восстает против таких очищенных академических дистинкций. Отделение чисто языковой формы от понятийного анализа само выражает переориентацию мышления, происхождение которой я попытаюсь разъяснить в последующих главах. Поскольку последующая критика эмпирического исследования предпринимается как подготовительная ступень для последующего философского анализа - и в его свете, - предварительное замечание об употреблении термина "понятие", который определяет критику, может служить как введение. "Понятие" - это обозначение мысленной репрезентации чего-либо, что понимается, постигается, узнается в результате процесса рефлексии. Это нечто может быть объектом повседневной деятельности или ситуацией, обществом, романом. В любом случае, если они постигаются (begriffen; auf ihren Begriff gebracht), они становятся объектами мышления, т.е. их содержание и значение тождественны реальным объектам непосредственного опыта, но одновременно и отличны от них. "Тождественны" в той степени, в какой понятие обозначает ту же самую вещь; "отличны" в той, в какой понятие является результатом рефлексии, достигшей понимания вещи в контексте (и в свете) других вещей, которые не представлены в непосредственном опыте, но которые "объясняют" вещь (опосредование). Если понятие никогда не обозначает некую особенную конкретную вещь, если ему всегда свойственны абстрактность и обобщенность, то это потому, что понятие постигает больше, чем особенную вещь, и даже нечто иное - некие всеобщие условия или отношения, которые существенны для нее, которые определяют ее форму как конкретного объекта переживания. И если понятие чего-либо конкретного является продуктом мыслительной классификации, организации и абстрагирования, то эти мыслительные процессы ведут к познанию лишь постольку, поскольку они восстанавливают специфическую вещь в ее универсальных условиях и отношениях, трансцендируя тем самым ее непосредственную внешнюю данность в направлении ее действительной сущности. По той же причине все познавательные понятия имеют транзитивное значение, они идут дальше описательного указания на частные факты. И если речь идет о социальных фактах, то познавательные понятия идут дальше всякого специфического контекста фактов - они достигают процессов и условий, которые служат основой для соответствующего общества и которые пронизывают все частные факты, служа обществу и разрушая его одновременно. В силу их отнесенности к исторической целостности познавательные понятия трансценди-руют всякий операциональный контекст, но их трансцендированиe эмпирично, так как оно создает возможность познания фактов такими, каковы они в действительности. "Избыток" значения сверх операционального понятия освещает ограниченную и даже обманчивую форму, в которой факты доступны для переживания. Отсюда - напряжение, расхождение, конфликт между понятием и непосредственным фактом, конкретной вещью; между словом, которое указывает на понятие, и словом, которое указывает на вещи. Отсюда - понятие "реальности всеобщего". Отсюда же - некритический, приспособительный характер тех форм мышления, которые трактуют понятия как мыслительные приспособления и переводят всеобщие понятия в термины, связанные с частными, объективными референтами. И там, где анализ руководствуется этими свернутыми понятиями - будь то анализ индивидуальной или социальной, духовной или материальной человеческой реальности, - он приходит к ложной конкретности - конкретности, изолированной от условий, которые конституируют ее сущность. В этом контексте операциональная трактовка понятии получает политическую функцию, а аналитический подход к индивиду - терапевтический смысл приспособления к обществу. Мысль и ее выражение, теория и практика должны быть приведены в согласие с фактами существования этого индивида так, чтобы не осталось пространства для концептуальной критики этих фактов. Терапевтический характер операционального понятия проявляется наиболее ярко там, где концептуальное мышление методически ставится на службу изучения и совершенствования существующих социальных условий без изменения структуры существующих общественных институтов - в индустриальной социологии, изучении спроса, маркетинге и изучении общественного мнения. Если данная форма общества мыслится как своего рода идеальный предел (frame of reference) для теории и практики, то такую социологию и психологию не в чем упрекнуть. Действительно, и с точки зрения человечности, и с точки зрения производства хорошие трудовые отношения между администрацией и профсоюзом предпочтительнее плохих, приятная атмосфера трудовых отношений предпочтительнее неприятной, а гармония между желаниями потребителей и потребностями бизнеса и политики предпочтительнее, чем конфликт между ними. Однако рациональность общественных наук такого рода предстает в ином свете, если данное общество, по-прежнему оставаясь идеальным мыслительным пределом, становится объектом критической теории, нацеленной на самую структуру этого общества, которая пронизывает все частные факты и условия и определяет их место и функцию. Тогда очевидным делается их идеологический и политический характер, и выработка адекватных познавательных понятий требует преодоления обманчивой конкретности позитивистского эмпиризма. Ложность терапевтических и операциональных понятий проявляется в том, что они дробят и обособляют факты, встраивая их в репрессивное целое, и принимают пределы этого целого как категории анализа. Таким образом, методический перевод всеобщих понятий в операциональные оборачивается репрессивным сворачиванием мышления* (* В теории функционализма терапевтический и идеологический характер анализа не очевиден, ибо он затемняется абстрактной всеобщностью понятий ("система", "часть", "единство", "момент", "множественные последствия", "функция"). Они в принципе приложимы к любой системе, которую избирает социолог в качестве объекта своего анализа - от наименьших групп до общества как такового. Функциональный анализ ограничен рамками избранной системы, которая сама не становится предметом критического анализа, трансцендирующего границы системы в стремлении достигнуть исторического континуума, ибо только в последнем его функции и дисфункции предстают в истинном свете. Ложность функциональной теории, таким образом, - результат неуместной абстрактности. Всеобщность ее понятий достигается при отвлечении от самих качеств, превращающих систему в историческое целое и сообщающих ее функциям и дисфункциям критически-трансцендирующее значение. - Примеч. авт.) Возьмем в качестве примера "классику" индустриальной социологии: изучение трудовых отношений на заводах Готорна Вестерн электрик компани* (* Цитаты по: Roethlisberger and Dickson, Management and the Worker. Cambridge: Harvard University Press, 1947. См. также блестящий анализ в: Baritz, Loren. The Servants of Power. // A History of the Use of Social Science in American Industry. Middletown: Wesleyan University Press, 1960, chapters 5 and 6. - Примеч . авт .). Это далеко не новое исследование, предпринятое около четверти века назад, так что с того времени методы стали значительно более точными. Но, по моему мнению, их сущность и функция не изменились. Более того, описанный выше способ мышления с тех пор не только распространился на другие отрасли общественной науки и на философию, но также успел принять участие в формировании человеческих субъектов, которые являются предметом его интереса. Операциональные понятия находят свое завершение в методах усовершенствованного социального контроля: они становятся частью социального менеджмента, Департамента человеческих отношений. Действительно ли эти слова из книги "Труд глазами труда" принадлежат рабочему автомобильного завода: Администрация не могла остановить нас на линии пикетирования; они не могли остановить нас тактикой прямого применения силы и поэтому перешли к изучению "человеческих отношений" в экономике, общественной и политической сферах для того, чтобы найти способы остановить профсоюзы. Изучая жалобы рабочих на условия труда и заработную плату, исследователи натолкнулись на тот факт, что большинство этих жалоб были сформулированы в высказываниях, содержащих "неясные, неопределенные термины", которым недостает "объективной соотнесенности" с "общепринятыми стандартами", и обладающих характеристиками, "существенно отличающимися от качеств, обычно связываемых с обыденными фактами"** (** Roethlisberger and Dickson. Loc. cit., p. 255 f. - Примеч. авт.) Иными словами, жалобы были сформулированы в таких общих высказываниях, как: "туалетные комнаты находятся в антисанитарном состоянии", "работа опасна", "расценки труда слишком низкие". Руководствуясь принципом операционального мышления, исследователи предприняли попытку перевести или переформулировать эти высказывания таким образом, чтобы их неясная обобщенность свелась к частным референтам, терминам, обозначающим частную ситуацию, которая послужила толчком к жалобе, и, таким образом, точно изображающим "условия труда в компании". Обобщенная форма растворилась в суждениях, определяющих частные операции и условия, из которых возникла жалоба, и реакцией на жалобу стало изменение этих частных операций и условий. К примеру, высказывание "туалетные комнаты находятся в антисанитарном состоянии" приняло форму "при таких и таких обстоятельствах я пошел в эту туалетную комнату и обнаружил грязный таз". Было выяснено, что этот факт "был, главным образом, следствием небрежности некоторых руководящих лиц", что положило начало кампании по борьбе с разбрасыванием бумаг, плеванием на пол и т.п., а к туалетным комнатам был приставлен постоянный обслуживающий персонал. "Именно таким образом было переформулировано большинство жалоб с целью внести усовершенствования"* (* Ibid., p. 256. - Примеч. авт.) Другой пример: рабочий Б высказал общее замечание о том, что сдельные расценки его труда слишком низкие. Опрос обнаружил, что "его жена находится в больнице и что он обеспокоен медицинскими счетами. В этом случае скрытое содержание жалобы состоит в том, что заработок Б в настоящее время вследствие заболевания его жены недостаточен для того, чтобы оплатить его текущие финансовые обязательства"** (** Ibid., p. 267. - Примеч. авт.) Такой перевод существенно изменяет значение действительного суждения. В необработанной формулировке высказывание представляет общее условие в его обобщенности ("заработная плата слишком низкая"). Оно выходит за пределы частных условий труда на конкретной фабрике и частной ситуации некоего рабочего. Только в обобщенном виде это высказывание выражает решительное осуждение, которое берет частный случай как проявление общего положения дел и дает понять, что последнее нельзя изменить улучшением первого. Таким образом, необработанное высказывание устанавливает конкретную связь между частным случаем и целым, которое в нем проявляется, - а это целое включает в себя условия, выходящие за пределы соответствующего рабочего места, соответствующего завода и соответствующей индивидуальной ситуации. В переводе же это целое отбрасывается, и эта операция делает возможным лечение. Вполне вероятно, что рабочий не осознает этого, его жалоба для него имеет как раз то частное и индивидуальное значение, которое перевод представляет как ее "скрытое содержание". Но вопреки его сознанию используемый им язык утверждает, объективную значимость жалобы - он выражает действительные условия, хотя их действительность скрыта от него. Конкретность частного случая, достигаемая переводом, - результат серии отвлечений от его действительной конкретности, которая состоит во всеобщем характере случая. Перевод соотносит обобщенное высказывание с индивидуальным опытом рабочего, но останавливается там, где конкретный рабочий начинает ощущать себя "рабочим", а его труд начинает представительствовать как "труд" рабочего класса. Нужно ли говорить о том, что в своих переводах операциональный исследователь просто следует за действительным процессом, а возможно, и за собственными переводами рабочего? Ведь не он виноват в искаженной форме опыта, и функция его состоит не в том, чтобы мыслить в терминах критической теории, но в том, чтобы научить тех, кто осуществляет контроль, "более человечным методам обращения с их рабочими"* (* Loc. cit., p. VIII. - Примеч. авт.) (только термин "человечные" кажется неоперациональным и требующим анализа). Однако с распространением управленческого способа мышления и исследования на другие измерения интеллектуальной деятельности услуги, им оказываемые, становятся все в большей степени нераздельно связанными с их научной значимостью. В этом контексте функционализация имеет реальный терапевтический эффект. Поскольку личное недовольство изолируется от всеобщего неблагополучия, поскольку всеобщие понятия, препятствующие функционализации, рассеиваются на частные референты, частный случай представляется легко устранимым и излечимым выпадением из общего правила. Разумеется, связь со всеобщим здесь не исчезает - ни один способ мышления не может обойтись без универсалий, - однако всеобщее здесь совершенно иного рода, чем то, которое подразумевается в необработанном высказывании. Если позаботиться о медицинских счетах рабочего Б, он признает, что в общем-то заработная плата не такая уж низкая и что она оборачивается нуждой только в его индивидуальной ситуации (которая может иметь общие черты с другими индивидуальными ситуациями). Его случай подводится под другой род - случаи индивидуальной нужды. Он рассматривается уже не как "рабочий" или "наниматель" (член класса), но рабочий или наниматель Б с завода Готорна Вестерн электрик компани. Авторы работы "Менеджмент и рабочий" хорошо сознавали этот неявный смысл. Они говорят о том, что одна из фундаментальных функций, которые необходимо выполнить в индустриальной организации, - это "специфическая функция работы персонала", и эта функция требует при рассмотрении отношений между нанимаемым и нанимателем "думать о том, что происходит в сознании конкретного нанимателя в терминах рабочего с его конкретной индивидуальной историей" или "в терминах нанимателя с конкретной работой в определенном месте фабрики, в силу которой он связан с конкретными людьми или группами людей..." И наоборот, авторы отвергают как несовместимый со "специфической функцией персонала" подход, обращенный к "усредненному" или "типичному" нанимателю или к тому, что "происходит в сознании рабочего вообще"* (* Loc cit., p. 591. - Примеч. авт.) Мы можем в качестве подведения итога сопоставить исходные высказывания с их переводом в функциональную форму. Возьмем эти высказывания в обеих формах, принимая их в целом и оставляя в стороне проблему их верификации. 1. "Заработная плата слишком низкая". Субъект данного суждения -"заработная плата", а не конкретная оплата труда конкретного рабочего на конкретном рабочем месте. Человек, который совершает это высказывание, возможно, думает только о своем индивидуальном случае, но благодаря форме своего высказывания он трансцендирует свой индивидуальный опыт. Предикат "слишком низкая" - это относительное прилагательное, требующее референта, который в предложении отсутствует, - слишком низкая для кого или для чего? Этим референтом может быть опять-таки индивид, которому принадлежит высказывание, или его товарищи по работе, но обобщающее существительное (заработная плата) несет в себе целую мысль, выраженную в суждении, и придает остальным элементам суждения тот же обобщенный характер. Референт остается неопределенным; "слишком низкая вообще" или "слишком низкая для каждого, кто, подобно говорящему, получает заработную плату". Суждение абстрактно и относится к общим условиям, превосходящим частный случай; его значение "транзитивно" по отношению к любому индивидуальному случаю. Суждение действительно требует "перевода" в более конкретный контекст, но такой" в котором всеобщие понятия не могут быть определены никаким "частным" набором операций (вроде индивидуальной истории рабочего Б и его конкретной функции на заводе В). Понятие "заработной платы" относится к группе "получающих зарплату", собирающей все индивидуальные истории и конкретные функции в одно конкретное целое. 2. "Заработок Б в настоящее время, вследствие заболевания его жены, недостаточен для того, чтобы оплатить его текущие финансовые обязательства". Заметьте, что в этом переводе суждения (1) произошло смещение .субъекта. Общее .понятие "заработная плата" заменил "заработок Б в настоящее время", значение которого полностью определено конкретным набором операций, которые должен выполнить Б для того, чтобы оплатить пишу, одежду, жилье, медицинское обслуживание и т.д. для своей семьи. "Транзитивность" значения утрачена; объединяющий смысл "получающих зарплату" исчез вместе с субъектом "заработная плата", и остался лишь частный случай, который, лишившись транзитивного значения, становится податливым для лечения в соответствии со стандартами, принятыми в данной компании. Но, может быть, здесь какое-то недоразумение? Ничего подобного. Перевод понятий и суждения как целого обоснован обществом, к которому обращается исследователь. Терапия действует, потому что завод или правление может позволить себе взять на себя по крайней мере значительную часть расходов, поскольку и они, и пациент заинтересованы в ее успехе. Неясные, неопределенные, общие понятия, присутствовавшие в непереведенной жалобе - безусловно, своего рода остатки прошлого; их настойчивое появление в речи и в мышлении, конечно, представляло собой (хотя и небольшое, но все же) препятствие для понимания и сотрудничества. И поскольку операциональная социология и психология внесли свой вклад в смягчение бесчеловечных условий, они являются частью прогресса как интеллектуального, так и материального. Но они же являются свидетельством амбивалентности рациональности прогресса, которая обеспечивает удовлетворение потребностей с помощью репрессивной власти и которая репрессивна даже в доставляемом ею удовлетворении. Устранение транзитивного значения остается чертой эмпирической социологии. Это характерно даже для множества тех исследований, которые не стремятся выполнять терапевтическую функцию в чьих-либо интересах. В результате: поскольку "нереалистический" избыток значения отсеивается, исследование замыкается внутри обширных границ, где приоритет в вопросе о значимости или незначимости суждений решается обществом. В силу самой своей методологии такой эмпиризм идеологичен. Для того чтобы проиллюстрировать его идеологический характер, обратимся к одному из исследований о политической деятельности в США. В своей работе "Давление конкуренции и демократическое согласие" Моррис Яновиц и Дуайн Марвик хотят "рассмотреть, насколько выборы являются эффективным выражением демократического процесса". Суждение по этому вопросу предполагает оценку процесса выборов "в терминах требований утверждения демократического общества", что, в свою очередь, требует определения понятия "демократический". Авторы предлагают выбор из двух альтернативных определений - "мандатной" и "конкурентной" теорий демократии: "Мандатные" теории, берущие свое начало в классических концепциях демократии, постулируют, что процесс представительства задается набором ясных и отчетливых директив, предписанных избирателями своим представителям. А выборы - это лишь удобная процедура и метод, обеспечивающий следование представителей директивам избирателей.* (* Eulau H., Eldersveld S.J., Janowitz M. (edts). Political Behavior. Glencoe Free Press, 1956, p. 275. - Примеч . авт .) Теперь этот "предрассудок" был "с самого начала отвергнут как нереалистический, так как он предполагал такой уровень выражения мнений и идеологии по вопросам кампании, какой вряд ли возможен в Соединенных Штатах". Это довольно откровенное высказывание несколько смягчено утешительным сомнением в существовании "такого уровня выражения мнений в каком-либо избирательном округе со времени развития права участвовать в голосовании в девятнадцатом столетии". В любом случае вместо отвергнутого предрассудка авторы принимают "конкурентную" теорию демократии, согласно которой демократические выборы представляют собой процесс "отбора и отсеивания кандидатов", "соревнующихся за общественную должность". Для того чтобы быть действительно операциональным, это определение нуждается в "критериях", с помощью которых следует оценивать характер политического соревнования. Но когда политическое соревнование приводит к "процессу соглашения", .а когда - к "процессу манипулирования"? Авторы предлагают набор из трех критериев: · (1) демократические выборы требуют соревнования между соперничающими кандидатами, которое пронизывает весь избирательный округ. Власть последнего проистекает из его способности выбирать из по крайней мере двух конкурирующих кандидатов, каждый из которых, по общему мнению, обладает шансами на победу. · (2) демократические выборы требуют от обеих [!] партий включения в борьбу "за создание блоков голосования, за привлечение независимых голосующих, а также приверженцев противоположной партии. · (3) демократические выборы требуют от обеих [!] партий приложить все усилия для победы на выборах; но, независимо от победы или поражения, обе партии должны также стремиться к улучшению своих шансов на следующих и последующих выборах...* (* Ibid , р. 276. - Примеч. авт.) Я думаю, что эти определения довольно точно описывают положение дел на выборах в США 1952 г., взятых в качестве предмета анализа. Иными словами, критериями для оценки данного положения вещей взяты критерии, предлагаемые (или, поскольку их источник - отлаженная и упрочившаяся социальная система, налагаемые) данным же положением вещей. Анализ "замыкается", ограничивается контекстом фактов, исключающим оценку контекста, который формирует факты и определяет их значение, функцию и развитие. Заключенное в эти рамки исследование замыкается на себе и, таким образом, само служит себе основанием. Если "демократическое" определяется с помощью ограничивающих, но реалистических терминов действительного процесса выборов, то этот процесс полагается демократическим независимо от результатов исследования. Разумеется, операциональные рамки позволяют (и даже требуют) различения между соглашением и манипулированием, в соответствии с установленной степенью которых выборы считаются более или менее демократичными. Авторы приходят к заключению, что для выборов 1952 г. "процесс подлинного согласия был характерен в большей степени, чем можно было судить исходя из впечатления"* (* Ibid., p. 284. - Примеч. авт.) - хотя было бы "серьезной ошибкой" недооценивать "препятствия" к согласию и отрицать "наличие манипулятивного давления"** (** Ibid., p. 285. - Примеч. авт.). Двинуться дальше этого туманного высказывания операциональный анализ не в состоянии. Иными словами, он не может поставить имеющий решающее значение вопрос о том, не является ли само согласие результатом манипулирования, - вопрос, для которого действительное положение дел предоставляет более чем достаточно оснований. Анализ не может поставить такого вопроса, потому что это означало бы выход за пределы терминов анализа и движение в направлении транзитивного значения - в направлении такого понятия демократии, в свете которого демократические выборы предстали бы как демократический процесс с существенными ограничениями. Именно такое неоперациональное понятие отвергается авторами как "нереалистичное", потому что оно, настаивая на слишком высоком уровне выражения мнения, определяет демократию как четко отработанный контроль избирателей над представительством - контроль народа как независимость народа. Это неоперациональное понятие ни в коей мере не является привнесенным извне плодом воображения или спекуляции, но скорее определяет историческое предназначение демократии, условия, ради которых происходила борьба за демократию и которые еще должны быть созданы. Более того, это понятие безупречно в отношении своей семантической точности, ибо оно означает именно то, что говорит, - т.е. то, что именно электорат предписывает директивы своим представителям, а не последние предписывают свои директивы избирателям, которые после этого избирают и переизбирают своих представителей. Автономным, свободным (поскольку они свободны от внушающей обработки и манипулирования) избирателям действительно был бы свойствен высокий "уровень выражения мнения и идеологии", которого вряд ли можно ожидать. Поэтому-то и приходится отвергнуть это понятие как "нереалистичное" - приходится в том случае, если фактический уровень выражения мнения и идеологии принимается как предписывающий значимые критерии для социологического анализа. И если внушение и манипулирование достигли той стадии, на которой существующий уровень выражения мнения стал уровнем лжи, на котором действительное положение дел отказываются признавать как таковое, то анализ, который вынужден методически отбрасывать транзитивные понятия, начинает служить ложному сознанию. Идеологична сама его эмпиричность. Авторы хорошо понимают эту проблему. "Идеологическая строгость" имеет важное значение для оценки степени демократического согласия. Вот как! Но согласия с чем? Разумеется, с политическими кандидатами и их политикой. Однако этого недостаточно, ибо тогда и согласие с фашистским режимом (а не будет преувеличением говорить об искреннем согласии с таким режимом) можно объявить демократическим процессом. Следовательно, в оценке нуждается само согласие - в оценке его содержания, его целей, его "ценностей", - а такой шаг, надо думать, ведет к транзитивности значения. Однако этого "ненаучного" шага легко избежать, если оценивать надлежит идеологическую ориентацию двух существующих и "эффективно" конкурирующих партий плюс "амбивалентно-нейтрализованную" ориентацию избирателей* (* Ibid., p. 280. - Примеч. авт.). Таблица результатов опроса в отношении идеологической ориентации показывает три степени приверженности идеологиям республиканской и демократической партий и "амбивалентно-нейтрализованным" мнениям** ( **Ibid., p. 138 ff. - Примеч. авт.) Вопрос о существующих партиях как таковых, их политике, их махинациях не ставится, как не затрагивается и действительное различие в их отношении к первостепенным проблемам (политике по вопросам ядерного оружия и тотальной готовности к войне), к вопросам, существенным, по нашему мнению, для оценки демократического процесса, если только анализ не оперирует понятием демократии, которое просто суммирует черты "утвердившейся формы" демократии. Нельзя сказать, что такое понятие совершенно неадекватно теме исследования. Оно достаточно отчетливо указывает те качества, которые в современный период свойственны демократическим и недемократическим системам (к примеру, реальное соревнование между кандидатами, представляющими разные партии; свобода избирателей выбирать из этих двух кандидатов), но эта адекватность недостаточна, если задача теоретического анализа выходит за пределы описания. Если задача состоит в том, чтобы "понять", "распознать" факты такими, каковы они на самом деле, каково их "значение" для тех, кому они даны как факты и кто вынужден жить среди них. В социальной теории распознавание фактов означает их критику. Однако операциональные понятия не удовлетворительны даже для задачи описания фактов. Им доступны лишь некоторые стороны и сегменты фактов, которые, будучи принимаемыми за целое, лишают описание его объективного, эмпирического характера. Возьмем в качестве примера понятие "политической деятельности" в исследовании Джулиана Л. Вудворда и Элмо Ропера "Политическая деятельность американских граждан"* (* Ibid., p. 133. - Примеч. авт.) Авторы представляют "операциональное определение термина "политическая деятельность", который конституирует "пять способов поведения": · (1) голосование на избирательных участках; · (2) поддержка возможных групп давления... · (3) личное и прямое общение с законодателями; · (4) участие в деятельности политической партии... · (5) вовлеченность в постоянное распространение политических мнений посредством повседневного общения... Без сомнения, это своего рода "каналы возможного влияния на законодателей и официальных лиц государственной администрации", но можно ли путем их измерения действительно получить "метод отделения людей относительно активных в отношении проблем государственной политики от относительно неактивных"? Включены ли сюда такие важнейшие виды деятельности, "касающиеся проблем государственной политики", как технические и экономические контакты между корпоративным бизнесом и правительством, а также между самими корпорациями? Включены ли сюда формулирование и распространение "неполитических" мнений, информации, форм развлечения с помощью крупных средств массовой коммуникации? Принят ли во внимание весьма неравный политический вес различных организаций, которые занимаются общественными вопросами? Если ответ отрицательный (а я полагаю, что это так), то описание и рассмотрение фактов политической деятельности неадекватны. Множество фактов - и я думаю, фактов, имеющих решающее, конститутивное значение - остаются за пределами досягаемости операционального понятия. И в силу этой ограниченности - этого методологического запрета на транзитивные понятия, которые могут показать факты в их истинном свете и дать им их истинное имя - описательный анализ фактов препятствует схватыванию фактов и становится элементом идеологии, их охраняющей. Провозглашая существующую социальную действительность как свою собственную норму, эта социология укрепляет в индивидах веру в действительность, жертвами которой они стали, но это "вера от безверия": "От идеологии не остается ничего, кроме признания того, что составляет модель некоторого поведения, склоняющегося перед подавляющей властью существующего положения дел"* (* Adorno T. W., Ideologie // Ideologie. Neuwied, Luchterhand, 1961, S. 262 w. - Примеч. авт.) Но этому идеологическому эмпиризму противостоит простое противоречие, настаивающее на своих правах: "...то, что существует, не может быть истинным"** (** Bloch, Ernst. Philosophische Grundfragen I. Frankfurt, Suhrkamp, 1961, S. 65. - Примеч . авт .)
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Разбор тотального администрирования» з дисципліни «Хрестоматія по соціології»
