Все сказанное, естественно, может породить вопрос: если ученые корыстны и субъективны, склонны к подтасовке данных и их засекречиванию, больше думают о публикациях и приоритете, чем об открытии истины, как же им удается ее открывать? А открывать истину им, безуловно, удается, иначе космические корабли не "бороздили бы просторы вселенной", а компьютеры и прочие достижения современной техники не превратились в привичные предметы домашнего обихода. Возможны два ответа на этот вопрос и, соответственно, два варианта примирения субъективности ученых с объективностью создаваемого ими знания. Первый вариант весьма традиционен и состоит в том, что личные интересы и субъективность, хотя и препятствуют объективному научному познанию, но не делают его невозможным, искажает истину, но не делает ее совсем недоступной для них (Mahoney, 1976, и др.) Ни один ученый не может достичь полной объективности, но должен стремиться к ней. Всю свою жизнь он борется со своей субъективностью и, преодолевая ее, приближается к истине. Соответственно, признание психологической обусловленности познания необходимо, прежде всего, для ее преодоления, а вред традиционных мифов о науке состоит в снижении ее возможности к самосовершенствованию (Там же). Причины субъективности ученых очевидны: они - люди, и ничто человеческое им не чуждо. Война с нею ведется на двух фронтах. Во-первых, ученые понимают, что излишняя субъективность мешает их работе и поэтому стремятся, по мере возможности, ее преодолеть, хотя и никогда не достигают этого в полной мере. Во-вторых, они принуждаются к объективности научным сообществом. Подобно тому, как, согласно Т. Гоббсу, Дж. Локку и их современным последователям, индивиды корыстны, эгоистичны и стремятся к максимизации своей прибыли за счет окружающих, но общество сдерживает их, заставляя соблюдать полезные для него правила поведения, ученые тоже часто непрочь исказить истину ради личного блага, но научное сообщество заставляет следовать ей. В результате поведение людей науки предстает как постоянное, добровольное или вынужденное, преодоление ими своей субъективности, препятствующей открытию истины. А достоверное знание, согласно этому взгляду на науку, производится вопреки воздействию социальносихологических факторов. Не отвергая данную позицию, следует подчеркнуть, что она все же преподносит роль социально-психологических факторов научного познания односторонне. Социально-психологическая обусловленность познания не только препятствует объективному познанию, но и служат его основой. Во-первых, наука напоминает банк. Чтобы получить дивиденты - в виде приращения знания, ученый должен сначала вложить свое - “личностное” и “групповое” знание, интуитивные критерии истины, уникальные способы ее открытия и т. д. Вся эта субъективность необходима, являясь основой построения объективированного знания. Дивиденты - тоже как в банке - относительно невысоки и пропорциональны сумме вклада. Как уже отмечалось, для того, чтобы получить 10 % объективированного знания, надо “вложить” 90 % неформализованного, “личностного” знания, и, соответственно, чем больше вкладывается субъективного, принадлежащего данной личности, тем больше приращение объективного. Во-вторых, без "хорошей" пристрастности ученых - их увлеченности изучаемыми объектами, отношения к своим теориям как "к любимым девушкам" и т. п. - они не смогли бы годами напряженно обдумывать изучаемые проблемы, что сделало бы успех в их разрешении невозможным, а научная деятельность лишилась бы сильного источника мотивации. Как сказал один из проинтервьюированных Б. Эйдюсон исследователей, "невозможно быть ученым без сильной эго-вовлеченности в научную работу" (Eiduson, 1962, p.176). Эта увлеченность неизбежно перерастает в предвзятость, которая, в результате, тоже превращается в мотивационную основу научного труда. Поэтому некоторая степень предвзятости, обусловленной, скажем, приверженностью определенной теории, необходима для науки Mitroff, 1974, и др.) Более того, "многие ученые обладают острой наблюдательностью именно из-за своей предвзятости ... элиминировать сильные эмоции и предвзятость означало бы подорвать одну из главных основ науки" (Там же, р. 248). И, наконец, в-третьих, не только "хорошие", но и "плохие" проявления субъективности, такие как чувство зависти (Жюль Верн однажды заметил: "нет более завистливой расы людей, как ученые"), неприязнь к коллегам, стремление опередить их, подтвердить свою правоту любой ценой и т. п., тоже необходимы для науки. Подобные эмоции создают сильнейший "энергетический потенциал" научной деятельности. Ради того, чтобы прославиться, получить какую-либо премию, "утереть нос" коллегам, понравиться начальникам, ученые совершают научные открытия, генерируют ценнейшие идеи, строят красивые теории. Без этой субъективности наука потеряла бы очень многое, если не все, а "беспристрастные автоматы", стремящиеся только к открытию истины, сделали бы ничтожную часть того, что удалось в науке корыстным и пристрастным людям - Ньютону, Кеплеру, Галилею и другим. Пристрастность и амбициозность людей науки, таким образом, не только не всегда препятствуют, но и часто содействуют открытию объективной истины, обостряя их мышление и создавая для него сильный мотивационный потенциал. Перефразируя известное высказывание Р. Бэкона - "наука смотрит на мир глазами, затуманными всеми человеческими страстями", можно сказать, что наука смотрит на мир взглядом, обостренным всеми человеческими страстями. Ярким примером может служить Г. Мендель, который в силу своей пристрастности "разглядел" то, что скрыл от него эксперимент. Более современный пример рациональности того, что кажется иррациональным, "объективности субъективного" - признания многих ученых о том, что когда преобладает "субъективный" подход к организации научных конференций (организаторы приглашают на них в основном своих друзей), они проходят на более высоком уровне, чем при реализации "объективного" подхода к их проведению (определения состава участников на основе квот или других подобных критериев). Субъективность дает лучшие результаты, чем объективность ввиду неоднозначной, многослойной связи между ними. Скажем, на конференции приглашают друзей, но дружить предпочитают с теми, кто известен своими научными заслугами. То есть за тем, что, казалось бы, должно делаться на объективной основе, стоит субъективность, но за этой субъективностью - объективность более высокого порядка, в результате чего субъективность подчас оказывается "объективнее" самой объективности. А то, что принято считать "иррациональным" в науке, нередко выступает основой ее рациональности. Так происходит потому, что наука, как и большинство других социальных структур, выработала механизм утилитаризации иррационального - использования пристрастности и субъективности во благо истине, и в этом заключается одна из главных причин ее жизнеспособности . Неизбежная субъективность ученых может быть рассмотрена по аналогии с квантовой физикой, где наблюдатель неотделим от наблюдаемого объекта (Eiduson, 1962, p. 179). Субъективность познающего неотделима от его способности фиксировать объективное, - устранить эту субъективность означало бы устранить его самого, а, стало быть, и познание. Социально-психологическая сторона научного познания является, таким образом, его основой. Признание этого создает новый тип рациональности, постепенно утверждающийся в самосознании науки. Оно означает не дискредитацию, а гуманизацию ее образа. Субъективный и пристрастный ученый не утрачивает способности открывать истину, но открывает ее не теми путями, которые предписаны мифами о науке. Новый образ научного познания, по словам М. Махони, "не подрывает ценности или сущности науки, а лишь требует нового понимания того, как осуществляется научное исследование" (Mahoney, 1976, р. 129). Почему же тогда так упорно сохраняются мифы о ней, отрицающие за субъективностью право на существование ? Прежде всего потому, что любая система профессиональной деятельности имеет свои правила, и наука - не исключение. Эти правила, в отличие от, скажем, государственных законов, обладают не строго прескриптивным, а ограничительным смыслом - нацелены на то, чтобы не полностью исключить, а умерить нежелательное поведение, ввести его в некоторые рамки. Примером может служить соблюдение (точнее, несоблюдение) правил дорожного движения отечественными водителями. Большинство дорожных знаков воспринимается ими как имеющие лишь ограничительный смысл: например, при виде знака, лимитирующего скорость движения шестьюдесятью километрами в час, они снижают скорость, но не до шестидесяти, а, допустим, до семидесяти километров. То есть нормы науки - это не законы, а более мягкие ориентиры, задающие образцы желательного поведения и запрешающие лишь наиболее экстремальные отклонения от них. Так, едва ли клятва Гиппократа скрупулезно соблюдается большинством врачей, но задает образцы профессионального поведения. Нечто подобное происходит и в науке. Существование, к примеру, нормы объективности не предполагает, что ученый должен быть строго объективным всегда и во всем, но предписывает ему стремление к объективности, ограничение чрезмерной субъективности, но не ее полное искоренение. Норма незаинтересованности предполагает, что он не должен искажать истину ради личных интересов, но не лишает их права на существование. Именно в этом качестве и существуют в науке ее официальные нормы - как система достаточно мягких ограничителей, полезных ориентиров, а не категорических императивов. Если бы в сознании ученых были вживлены не только сами эти ориентиры, но и их недосягаемость, они утратили бы свой регулирующий смысл - как дорожные знаки, если бы они означали не необходимость, а лишь желательность снижения скорости. Поэтому довольно мягкие по своей сути нормы науки формулируются в достаточно жесткой форме - в виде строгих императивов. Принятие строгой формы этих норм за их внутреннюю бескомпромиссность является одной из главных причин иллюзии их соблюдения и основой соответствующих мифов о науке. Этому же способствует и известный феномен, который можно обозначить как "сдвиг идеалов на реальность". Действительность очень часто видится в соответствии с ее идеализированным образом, поскольку люди предпочитают видеть желаемое, а не действительное. Так реальность подменяется мифами, которые устойчивы даже перед напором очевидных опровержений. "Сдвиг идеалов на реальность" обусловлен целым рядом известных психологических закономерностей. Так, в силу тенденции любых когнитивных структур к внутренней согласованности (Андреева, 1997), нам трудно признать, что хорошие люди могут совершать дурные поступки, равно как и обратное. Признание того, что корифеи науки, такие как Ньютон, Кеплер, Галилей, подделывали данные или участвовали в постоянных склоках, породило бы внутренне рассогласованную - "диссонантную" - структуру. В результате в памяти науки запечатлевается сильно приукрашенный образ ее наиболее ярких представителей. Кроме того, память науки, как и память отдельного человека, обладает избирательностью - хранит "хорошее", отвечающее идеалам, и вычеркивает то, что им противоречит. Живучесть мифов о науке связана не только со "сдвигом идеалов на реальность", но и с обратным феноменом - "сдвигом реальности на идеалы". Если нарушения правил признаются повсеместными, люди привыкают к этим нарушениям, которые постепенно легитимизируются и сами становятся правилами. Если публично признать неизбежность социально-психологической обусловленности научного познания и придать ей легитимный характер, узаконив пристрастность и заинтересованность ученых, нормы и анти-нормы науки поменяются местами, и ее захлестнет вакханалия субъективности. Поэтому мифы о науке - это полезные иллюзии, без которых ее профессиональная этика не могла бы существовать. Так, может быть, вообще отказаться видеть истинное лицо науки ради сохранения этих "полезных иллюзий" ? То, что произошло бы в этом случае, может быть проиллюстрировано с помощью аналогии между социальным миром науки и психологическим миром личности. Официальные нормы науки могут быть метафорически описаны как ее "сознание", а закулисная жизнь, отмеченная влиянием социально-психологических факторов - как ее "бессознательное". Подобно бессознательному личности "бессознательное" науки является вместилищем запретных инстинктов, желаний и намерений и поэтому подавляется сознанием. Но оно одновременно служит источником жизненной энергии, незаменимой формой мышления и основой творчества. Отрицать, как это было до открытия З. Фрейда, бессознательное, сводить всю психическую жизнь человека к ее сознательным проявлениям, означало бы лишиться возможности понять человеческую психику, проникнуть в ее глубины, научиться лечить наиболее тяжелые психические расстройства. Подобно этому отказаться признать "бессознательное" науки означало бы лишиться возможности увидеть ее реальное лицо, скрытое под маской мифов о ней, познать тайны научного творчества, научиться управлять им. "Бессознательное" науки, проявляющееся в субъективности и пристрастности ученых, их эмоциональном отношении к изучаемому миру и друг к другу - это источник научного творчества, основа жизненной силы и продуктивности науки. Таким образом, все, с чем сталкивается исследователь науки, когда пытается понять, как она организована, имеет глубокий функциональный смысл. Рациональны и субъективность научного познания, и отрицающие ее мифы, и живучесть этих мифов в самосознании науки, и их разрушение ее критической рефлексией. Но это - рациональность особого рода, к которой мышлению, воспитанному на мифах о науке, еще предстоит привыкать.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Рациональность иррационального» з дисципліни «Психологія і методологія»
