Сущность драматического искусства эпохи революции сводится, как мы видели в предыдущей главе, к почти что ребяческим забавам; в театрах безраздельно царят фарсы и феерии, и нет ничего сколько-нибудь серьезного. Остается познакомиться с современной данному времени поэзией, искусством, отражающим обыкновенно довольно верно характер своей эпохи и умственное состояние общества.
В царствование Великого Короля Людовика XIV-го поэзия была торжественна и выдержана в стиле размеренного александрийского стиха. Позднее, при Людовике XV и маркизе Помпадур, она начинает игриво щебетать, становится легче и доступнее, выносится, так сказать, из дворцов на улицу. С Марией-Антуанеттой она впадает в деланный тон притворной чистоты и детской наивности. Наступает торжество барашков, разукрашенных атласными лентами...
Жан-Жак Руссо, своим "Эмилем" вводит моду на сентиментальное настроение, "вдохновляющее госпожу Жанлис в ее скучных воспитательных романах и модного Бартелеми с его "Прогулками молодого Анахарсиса".
К этому времени относится расцвет той поэзии, типичным представителем которой являются, например, "Сады" Делиля, бледный сколок с переведенных им же Георгик(360). Все это, однако, уже предвозвестники революции, пока еще не социальной и не политической, но лишь салонной, - революции вкусов и мод. В обществе начинают оживленно дебатироваться философские темы, вытесняя прежнюю игриво легкомысленную болтовню, род нашего современного флирта. Праздные люди от пустяков обращаются к делу и, наравне с другими, работают над умственным обновлением Франции. Близится время коренного переворота в образе жизни и в нравах...
В 1783 году поэт Лебрен, тайный секретарь для поручений принца Конти, Великого приора Франции, написал и опубликовал оду "К королям", над которой следовало бы призадуматься тем, кого народный гнев вскоре заклеймил прозвищем "тиранов":
Оставьте вы громы, владыки земные,
Вы башни и толстые стены Оплот деспотизма, разрушьте, Постройте взамен - алтари всенародной любви.
Забудьте величие тронов своих, И правдой, добром и заботой Короны свои искупите!
В свою очередь, новые времена предрекали поэты и менее первоклассные. Они воспевали тяготы королевского звания, и, не осмеливаясь задевать прямо Людовика XVI, обрушивались на Фридриха II.
Но Людовик XVI был глух к этим прозрачным намекам, призывавшим его распахнуть двери Бастилии и дать своим подданным вздохнуть свободнее. За это дело взялся сам народ и выполнил его грубо и жестоко. Комендант государственной тюрьмы поплатился головой за неотзывчивость своего монарха.
С этих пор народная муза перестала томиться от недостатка тем. Она на все лады прославляла день 14-го июля. Бесчинства следующего дня комментировались с большой снисходительностью в стихах современных поэтов. Де Лонэ оказывался просто:
Изменником, законы чести преступившим...
Что же касается Эли, Гюллена и их сотоварищей, то народная поэзия возносила их до небес, и их имена тотчас же стали крайне популярны. Конечно при этом не преминули обратиться к древним образцам:
О Рим, героями обильный, Что тебе дали целый мир! Имел ли ты героев больших Чем те, - тиранов кто низверг?
С тех пор, само собою разумеется, нет ни одного революционного акта, который бы не послужил сюжетом для народного творчества; в одно и тоже время оно выражается и в эпической, и в лирической, и в дидактической формах; - поэзия становится оригинальной, причудливой, своенравной... Самое возвышенное перемешивается в ней с низменным и плоским. Порой вдохновение достигает высот Парнаса, а порой принижается и пресмыкается, как забитая собака.
Когда один из таких неведомых поэтов пресерьезно провозгласил:
"Свобода слова - гений порождает!",
то немало граждан не менее серьезно возомнило себя маленькими Пиндарами и принялось возвеличивать революцию в возвышенных и звонких, но подчас сильно страдающих недостатком смысла рифмах. Один пишет глубокомысленно в Корнелевском духе, точно изречение для надгробного памятника:
Какова бы ни была колыбель державы - Будет только народ корнем царской славы!
Другой, некий Дериг, после строгой критики вергилиевской Энеиды, преподносит стихотворную хронологию революционных событий и воспевает падение Бастилии в таких виршах:
День угасает... Плывет Бастилия в огне... Плывет и утопает на дымном моря дне!
По-видимому, почтенный историограф-поэт вместе с Бастилией утопил в дыму и собственный здравый смысл.
Во время гражданских празднеств революционная поэзия забила ключом и настало прямо стихотворное наводнение. Праздник Федерации вдохновил бесчисленное количество трубадуров: по поводу только этого одного торжества было сложено не более и не менее как 4200 стихотворений. Нечего и говорить, что, за исключением нескольких удачных рифм и немногих действительно поэтических образов, во всей этой куче якобы поэзии нет ничего, кроме традиционного банального хлама, приноровленного к данному случаю; он живо напоминает куплеты, слагаемые и распеваемые на улицах Парижа в дни его посещения иностранными государями, которые забываются на другой же день навеки.
Даже рабочие, устраивавшие праздничные балаганы на Марсовом поле, копали землю под наивные песни в таком роде:
Мы кирку и лопату Возьмем по доброй воле, Народу строить хату На Марсовом, - на поле. Смелей, бодрей, ребята, Трудитесь все, доколе Не вырастет нам хата На Марсовом, - на поле!
А утром, в самый день праздника, когда ливень охладил было пыл федералистов, какой-то стихоплет импровизировал куплет, быстро разлетевшийся по всему народу и сохранившийся даже и доныне:
До дождя нам нету дела, Нет нам дела до господ, Наше дело все ж пойдет, Хоть измокнет наше тело. А как дождичек пройдет, Все пойдет, пойдет, пойдет...
В это же время Мари-Жозеф Шенье, после успеха его "Карла IX" ставший присяжным поэтом революции, писал свой знаменитый, вдохновенный гимн свободе, заканчивавшийся гордыми и энергичными строфами:
Тяжкий грех от веков заблуждения Нам судьбой искупить суждено. Человечество с мира творения Для свободы одной рождено: Потому как тиран, так и раб, одинаково, Нарушая закон Провидения, Лишь достойны презрения всякого, Если нет в них к равенству стремления.
Все празднества Федерации, все гражданские торжества и погребальные апофеозы порождали народные песни и официальные гимны, различные по достоинству, но одинаковые по своим мотивам. Шенье, Лебрен, Мерсье-Компьенский, Франсуа-Нёфшательский, Лагарп - все сочиняли с большим или меньшим успехом подобающие случаю оды; из них иные были очень недурны, а другие ребячески пусты и наивны.
Наплыв добровольцев в войска тоже давал богатые темы для рифмоплетов. Отечество воспевалось и в прозе, и в стихах, и на трибуне, и прямо на улице. Первый, из вызвавших народный энтузиазм, гимн был не бессмертная "Марсельеза", а "Спасение Франции":
Станем на страже отечества, Станем на страже мы прав...
.........................................
Пусть лучше смерть, чем неволя, Будет французов девизом!
Этот гимн сочинен Ройем в 1791 г. на мотив из оперы Далайрака "Рено д'Аст". Успехом своим он, наверное, был обязан своей простоте и общедоступности. Много лет спустя его откопали вновь и создали из него народный гимн для империи. Слово "empire", встречающееся в гимне в смысле "государство", стало писаться с большой буквы и превратилось в "Империю".
В 1792 году страсбургский мэр Дитрих в момент объявления войны с Германией заказал одному из офицеров местного гарнизона, владевшему стихом, песню для воодушевления солдат к бою. Руже де Лиль взялся за перо и в одну ночь сочинил "Военную песню для рейнской армии", получившую сразу огромный успех. Ее принял первым, в качестве своего марша, батальон Барбару, а затем она стала гимном марсельцев - "Марсельезой". В Марселе ее пропел в первый раз федералист Мирёр, и на следующий день она появилась в местной газете. От Средиземного моря до Парижа волонтеры по всей Франции пронесли зажигательные строфы поэта-воина, и, вскоре после этого, в Париже "Марсельеза" была принята, как первая военная песнь французской республики.
Долгое время у Руже де Лиля оспаривали авторство "Марсельезы", и в особенности не хотели признать его сочинителем ее музыки, гораздо более оригинальной, чем сами слова. Немцы пытались даже доказывать, что ее мелодия похищена из духовной мессы некоего пастора Гольцбауера или Гольцмана. Другой критик утверждал, что она заимствована из оратории Гризона де С. Омера. Но в действительности, не подлежит никакому сомнению, что она вся сполна принадлежит творчеству Руже де Лиля. Поэт, музыкант, не имевший успеха в своих многочисленных произведениях, достиг всей своей славы только ею одной, излив в ней всю силу своего вдохновения. "Марсельеза", которую теперь затрепали политиканы всего мира, по словам Жерюзе, представляет один цельный порыв, взрыв воинственного восторга. Она воплощает в себе сполна весь республиканский идеал, хотя по странной иронии судьбы и сочинена роялистом. Она была, впрочем, впоследствии несколько изменена и дополнена последним куплетом, известным под названием "детского":
А когда старших уж не станет, Мы их места тогда займем.
Автор хотел создать главным образом патриотическую военную песню, но, тем не менее, она оказалась вся пропитанной насквозь революционным духом. Даже столь свойственная последнему сентиментальность слышится в словах:
Пощадите несчастных, - то жертвы: Против воли ведут их на нас!
"Марсельеза" полна избитыми словцами, которые в таком ходу у ораторов, верящих в воспламеняемость толпы от зажигательных речей. Чего тут только нет: оковы и рабство, деспоты и тираны, и даже тигры нагромождены щедрою рукой; но все же, невзирая на все недостатки, на ее напыщенность и грубость колорита, она местами доходит до божественного, чисто Гомеровского пафоса:
Любовь к родине святая, Веди нас, мстителей, вперед! Свобода, свобода дорогая, Стань грудью за верный народ(361).
Одинаковые положения вызывают и одинаковые речи. Когда Афиняне стремились на Саламинскую битву, они восклицали с таким же энтузиазмом, как и волонтеры 92 года:
Спешите, Греции сыны, Спасайте родину свою, Спасайте жен, спасайте храмы, Богов - своих отцов, Могилы предков ваших! Одной битвой разрешится Судьба ваша навек.
Что касается музыки "Марсельезы", то она действительно могущественна, величава и оригинальна. Начало звучит; как марш боевой атаки, затем мотив разрастается и укрепляется и, наконец, грандиозный во всей своей простоте, раздается, как гром орудий, а в унисон с этими нотами трепещет вся душа родины республики, точно развернутое на ветру трехцветное знамя, облетевшее вместе с своим гимном весь цивилизованный мир.
Это чистое эпическое искусство, особенно привлекательное по своей полной самобытности. Только в такие восторженные моменты, как 1792 год оно могло родиться и расцвести.
Но от великого до смешного - один шаг. Современный Квинтильян, - Лагарп, представляет этому удивительное доказательство.
В конце того же 1792 года был открыт Лицей; под этим, заимствованным из древности, названием было известно учебное заведение, в котором профессорствовали Фуркрой, Шапталь и Лагарп.
Здесь этот Аристотель восемнадцатого века читал свой знаменитый курс литературы, вызывавший в те времена единодушные восторги, а ныне столь же единодушно и справедливо оставленный и забытый. Лагарп чувствовал в это время какую-то особенную потребность доказать чем-нибудь свой великий патриотизм.
Довольно равнодушный к революции, он долгое время говорил о ее новых принципах темно и загадочно, но, наконец, пришло время, когда и ему надо было сжигать свои корабли. Он написал гимн свободе, который должен был быть величествен, а на самом деле вышел просто карикатурен. В нем, между прочим, находятся следующие сомнительного вкуса строки:
За меч, друзья, за меч! Резню он ускоряет, На поле брани лечь Француз всегда желает С своим мечом в руках. Железо жаждет крови, Все повергает в прах; Кровь злобу разжигает Над злобой смерть витает...
К неудачному поэту подошел бы совет его знаменитого предшественника Буало: "Уж лучше будь ты штукатуром, если это твое ремесло!". История умалчивает, как относились к стихотворному таланту Лагарпа его ученики, и не уменьшилось ли после этого гимна их почитание к его таланту? По всей вероятности, и они сильно удивились, увидав своего всегда холодного и умеренного профессора в таком припадке воинственного жанра.
Лебрен однажды тоже согрешил рифмами в честь погибших моряков "Мстителя". Дегиль робко и ехидно выпустил несколько двусмысленных, антиреволюционных строк, а Мари-Жозеф Шенье печет до пресыщения, точно по заказу, дифирамбы и гимны; за ними Давид, Дефорж и много других, еще менее известных, воспевают в стихах бессмертные принципы, пресерьезно воображая, что они переживают родовые муки вдохновения. Все это поэзия, пожалуй, и почтенная, и не лишенная даже некоторого величия, но быстро преходящая и не имеющая никакого отношения к обстоятельствам и событиям данного времени. Совершенно также и победы империи нашли себе достойного певца лишь много лет спустя после ее падения. Нужен был Виктор Гюго для истинного прославления Великой армии, не нашедшей в свое время настоящего бытописателя-поэта. Искусство тоже послушно закону контрастов, и хотя обыкновенно утверждают, что оно следует параллельно событиям, но приведенные два примера доказывают совсем противное.
Из этого еще не следует заключать, что революция не имела вовсе своих поэтов: одного имени Андре Шенье довольно для доказательства противного; но поэта чисто эпического, который вдохновлялся бы исключительно ее историей, у нее не было. Кроме Руже де Лиля, ни один гений не зачал ничего великого под ее непосредственным объятием, не расцвел, так сказать, под ее живительным дыханием.
Лишь по временам Андре Шенье с увлекательным красноречием отдается новым началам; в память разрушенной Бастилии он, например, восклицает:
Содрогнулась земля и печаль позабыла, Род людской гордо весь просиял; Пало, все, что давно уже сгнило! И до тронов далеких тот звук прозвучал! Спохватились тираны, но поздно, Зашатались венцы на них грозно!
Однако не подобные стихотворения составляют славу А. Шенье. Он славился своими элегиями, ласковыми, грустными, вроде вздохов "Юной Пленницы":
"Мне рано умирать!"
В истории французской литературы он и занимает почетное место поэта элегического, а не эпического.
Настоящую народную поэзию, восторженную и остроумную, конечно не обузданную никакими правилами версификации, но зато нередко богатую удачным вымыслом, а подчас и необычной формой, мы находим в творениях безымянной и шумной толпы, пригретой революцией, как стрекоза - южным солнцем.
Во Франции все выражается в песне, в ней проходят и дела и люди. Конституция 1791 года не миновала водевиля, и публика огулом напевала:
Прекрасная картина: Проступки все и козни Решает гильотина, Без споров и без розни. Судить аристократа - Свидетелей не надо, Но тридцать штук на брата - Давай для демократа!!
Гражданская присяга дает тоже повод к вышучиваниям и насмешкам:
Дешевле клятву принести, Чем денег куш - внести...
А достигнув своих прав, Как же им не возмечтать, Все покажут тут свой нрав, - Мужей дюжиной менять!!(362)
Сатира не щадила ни правой ни левой. Если вышучивалась конституция 1791 года, то король подвергался еще большим насмешкам, в особенности после возвращения его из Варенн. На это неудачное бегство королевской фамилии было написано не меньше стихов, чем по случаю Федерации. Популярные куплеты на "Луи-толстяка" распевались на всевозможные мотивы, даже на церковные!
Потом доходит очередь и до народных представителей, которых попрекают их восемнадцатью франками суточных, попадает и якобинцам и конституционным священникам, которые начинают жениться(363). Затем идет песня "рыночных ломовиков", которые после бурной пирушки утешаются тем, что:
И праздника не может быть, Если посуды не побить!
Февраль месяц, который в течении восемнадцати столетий несправедливо укорачивался против других, получает, наконец, благодаря автору нового календаря Ромму удовлетворение и познает сладости равенства. В комической народной песне описываются все прелести новой эры, благодаря которой еженедельный отдых превратился в ежедекадный, т. е. вместо отдохновения на седьмой день, таковое теперь наступает лишь на десятый.
Союзникам, действующим против Франции, тоже достается порядком.
И прусаки и австрийцы выставляются в песнях удирающими от французских войск во все лопатки, с коликами в животе. Натурально, что французские волонтеры воспеваются превыше небес. Из сложенных в их честь гимнов на первом месте стоит гимн Мари-Жозефа Шенье, известный под заглавием "Песни отправления"(364).
Даже "Дядя Дюшен", и тот разражается здорово-патриотическими песнями, конечно самого забористого содержания!
Народная муза не щадила даже суровых народных трибунов: Марата и Робеспьера.
Это был в своем роде реванш парижан, охваченных террором. Француз, кажется, никогда не бывает остроумнее и находчивее, чем когда рискует своей свободой и безопасностью. В разгар террора нельзя было вздохнуть свободно, а народ все пел, хохотал, острил, и находились даже такие молодцы, которые, уже продевая голову в очко гильотины, все еще насвистывали какой-нибудь игривый модный мотив.
Но кроме чисто политической поэзии во время революции была и другая. Под гнетом гражданских мотивов не увядал сентиментальный "незабудок", для которого всегда есть место в сердце парижанина и особенно парижанки.
Кровавая гвоздика никогда не была в силах его окончательно заглушить... Во все время революции, и, кажется, особенно в разгар террора, сентиментальность процветала как никогда. В этом нет, впрочем, ничего удивительного, так как все философское учение Руссо, положенное в основу революционных идей, усиленно проповедовало непременный возврат к природе.
Слащавая чувствительность всевозможных пасторалей, сонетов и эклог была прямым наследием натуралистических трактатов великого философа природы, Жан-Жака Руссо.
Трудно даже теперь поверить, насколько были сентиментальны люди революционного периода; растрогать их - ничего не стоило, но, конечно, только не в том, что касалось "меча закона". Зато в частной жизни они прямо изощрялись в любезностях и нежностях.
Нервная, отзывчивая публика прямо таяла от восторга перед чувствительными произведениями Фабра д'Эглантина или Флориана, и страшные санкюлоты искренно выказывали нежнейшие симпатии и интерес к какой-нибудь потерявшейся в степи пастушке или к любовным печалям Жано и Колэна... (365)
Таким образом и в области поэзии замечается снова тот же резкий контраст, представляющий характерную и исключительную особенность душевного настроения революционного общества. Все в нем неожиданно и все как будто друг другу противоречит. Ожидаешь встретить величественную эпопею - и наталкиваешься на смехотворную буффонаду; представляешь себе какого-нибудь Робеспьера кровожадным тигром - и встречаешь элегантного, аккуратного и сентиментального дворянчика; ожидаешь от Конвента одних недолговечных благоглупостей - и становишься в тупик перед величием и прочностью его творений. И наконец, наоборот, когда уже начинаешь верить в незыблемость новых основ свободы, - какой-нибудь Бонапарт внезапно и неожиданно разрушает ее зыбкий престол...
Революция оставила огромное и весьма пестрое поэтическое наследие, к сожалению, самой незначительной внутренней ценности. Неужели же великие социальные потрясения так же способны подавлять вдохновение поэтов, как может бурный ветер заглушить едва слышное пение стрекозы?..
Ви переглядаєте статтю (реферат): «РЕВОЛЮЦИОННАЯ ПОЭЗИЯ» з дисципліни «Революційний невроз»
