И вот я смотрю из окна своей типичной московской квартиры на типичный московский двор. В нем играют типичные московские детишки, которым жить по меньшей мере до середины XXI в. — дольше, чем заглядывают в будущее сегодняшние самые смелые сверхдолгосрочные прогнозы. Меж тем, согласно законам физиологии и психологии рода человеческого, эти детишки во многом уже сформировались как личности, причем в очень многом по образу и подобию своих родителей и прародителей, коим, как известно, свойственны не только черты, достойные восхищения. В том числе и по части культуры. Это — мягко говоря. По двору от гастронома за одним углом и заводской проходной за другим до трамвайной остановки и обратно снуют взрослые — такие родные и близкие за две трети века общения с ними, что достаточно беглого взгляда, чтобы понять, что за человек, откуда идет и куда устремился. Прямо как в родной деревне. И все другие люди кажутся по сравнению с ними такими чужими, что “к своим” тянет на следующий же день из самых экзотических стран с самым радушным приемом. Мне известно, почему их взгляд следит прежде всего за тем, что несут встречные. Ведь нередко за взглядом следовал вопрос: “где брали?” (не “купили”, а именно “брали”, что полностью соответствует законам социалистической экономики). Реже вопрос видоизменялся: “почем брали?” Потому что “почем” хоть и важно, но второстепенно по сравнению с “где”. Известно, почему их взгляд становится настороженно-враждебным, когда видит нечто из ряда вон выходящее, одетое “не как все” или ведущее себя чересчур экстравагантно. Известно, почему они поведут себя принципиально иначе, нежели германцы, если увидят вещь — безразлично, какую — оставленную без присмотра. Известно, почему этот в общем-то добродушный народ быстрее, чем можно ожидать, переходит от добродушия к исступленной злобе, почему почти всегда объясняется меж собой на повышенных тонах и с такими грязными ругательствами (даже при женщинах и самими женщинами), каких не в состоянии выговорить ни один боцман мира. Известно, почему его так легко (по сравнению с другими народами мира) увлечь лживым лозунгом, побудить совершить невозможное и вытерпеть нестерпимое. Однако, как говорили древние, во многом знании — многие печали. И эти тоже отнюдь не радуют. Впрочем, мы достаточно говорили на данную тему в предыдущих главах. Сегодня этот народ в беде. Строго говоря, он в беде больше тысячи лет, а возможно, и все полторы-две, как появился на свет божий, и уж особенно последние 75 лет. Но последние годы — это словно разграбление Рима вандалами, причем роль последних отчасти играет пришлая и местная уголовная мафия, которая открыто хозяйничает в городе при позорном бессилии третьеримских властей — точной копии перворимских времен падения Рима, а отчасти — сами туземцы, так сказать, на началах привычного самообслуживания (и самообмана). На поверхность выплеснулось “дно общества”, старательно загонявшееся ранее в подполье силами легионеров, то бишь милиционеров. Сотни людей в радиусе полукилометра от дверей гастронома (примерно 20% населения, по данным социологических исследований), с разной степенью злоупотребления спиртными напитками — благо, “взять” их теперь намного проще, чем раньше — от просто опрокинувших в себя стакан крепкого спиртного и, естественно, вздорящих меж собой на повышенных тонах до полностью или почти полностью потерявших человеческий облик, обратившихся в злобных животных, готовых на все ради еще одного стакана водки. За двором на улице шпалерами стоят ларьки, битком набитые спиртным и импортным барахлом по ценам, которые недоступны для девяти из десяти глазеющих на этикетки. Вокруг толкутся перекупщики, которые перепродают втридорога только что купленное в разных других магазинах по фиксированным ценам, произвольно установленным разнообразными кретинами. Столь дорогостоящие покупки способны делать только либо “верхние десять процентов населения”, либо приезжие из других городов, где такие же товары еще дороже или их нет совсем, либо воры-мошенники (которых предостаточно), либо простые смертные, вынужденные по тем или другим причинам пойти на разорительное для себя приобретение, отказывая себе во всем прочем. На земле — вонючая грязь. В воздухе — вонючая пыль и грязная брань. Говорить в такой обстановке о культуре — пусть даже о наинижайшей культуре — просто язык не поворачивается. Это — ниже бескультурья. Садимся на трамвай, пересаживаемся на метро и добираемся до учреждения науки — вернее, до того, что от него осталось. Потому что науки больше нет: разорваны необходимые научные связи, нет средств на литературу и эксперименты, нет прежних заказчиков, а новые не появились. Науки нет, а учреждение существует просто по инерции, в порядке чистой филантропии: государство под видом мизерного жалованья выплачивает по сути пособие по безработице — да и то грозит прервать сию благотворительность с месяца на месяц. Впрочем, это грозит не только науке, а едва ли не каждому третьему-четвертому работающему москвичу: грядет массовая, миллионная безработица, сдерживаемая выплатой символических зарплат-пособий. В этой обстановке меньше всего хочется говорить о культуре труда. Не хочется говорить даже о пороках социальной организации труда вообще и научного труда в особенности. О том, как задушили науку феодальной кастовостью-чиновностью, борьбой околонаучных клик (академафия), поразительной по степени идиотизма системой подготовки (квазиподготовки) научных работников. Все равно это мучительно отходит в прошлое, этому не пережить XX в. ни при каких обстоятельствах. И разве это относится к одной только науке? Мучительно больно сознание того, что ни при каких лидерах, ни при каких сверхгениальных решениях выбраться в одночасье, одногодье из трясины победившего нас социализма в принципе невозможно. Мы уже говорили, что если очень постараться (пока — не очень) и не делать слишком много серьезных глупостей (пока что делаются ежедневно, ежесекундно тысячи), то есть шанс лет за пять-десять дотянуться примерно до состояния Польши (образно говоря, подняться с двухсот долларов средней месячной зарплаты до трехсот), а лет за двадцать-тридцать — и до состояния Турции (пятьсот долларов, плюс, в отличие от Польши, “вхождение” худо-бедно в мировой рынок). И все. И никаких чудес. До культуры ли тут? Однако человек так устроен, что, наверное, даже в осажденном городе, под непрерывной бомбежкой, кто-то в минуту передышки тихонько затянет песню, кто-то раскроет книгу, кто-то усядется за письмо, а кто-то устроит подобие самодеятельного спектакля — культура возьмет свое. Требуется только минимум одушевления ее носителей и элементарные условия ее организации. Увы, среди прочих дефицитов на пространствах бывшего СССР ощущается также дефицит в том и другом. Одна из старейших центральных российских газет в свое время, чтобы не выглядеть сплошной копией задававшей тон “Правды”, стала выходить, в отличие от нее не по утрам, а по вечерам. Работники редакции, как и подобает советским людям, дополнили это переходом на 5-дневную рабочую неделю (говорят, так лучше экономится бумага — и прошу поверить, что это не бред и не шутка). С другой стороны, газету по подписке лучше получать непосредственно на почте, пусть на следующее утро — в почтовом ящике домового подъезда ее почти наверняка украдут. В итоге газета получается подписчиком четыре раза в неделю (последний раз — два номера кряду) с запозданием новостей сначала на сутки, а при начале очередного недельного цикла — на целых трое. И это — ежедневная газета? Можно, конечно, подписаться на одну из утренних газет — но они доставляются нерегулярно. Можно, наконец, подписаться на газету, которая решила обогнать конкурентов единственно тем, что выходит без выходных. Но, оказывается, помимо периодичности, важно еще и качество подачи информации. И когда качество второсортное, не помогает оперативность. Словом, и здесь читателя толкают к перекупщикам, чтобы утром по дороге на работу выбрать у них что-нибудь поинтереснее, прямо с рук, но, конечно, втридорога. Правда, читатель сопротивляется, слушает новости по радио за завтраком или по телевизору за ужином. И в нарастающих масштабах отказывается от безумно дорожающей подписки. Когда подписка окончится, будут долго судачить о причинах ее катастрофического падения. Но так и не найдут истинного виновника — кричащее бескультурье отношения к читателю. Пройдет много лет и много газетных банкротств, прежде чем от бескультурья начнут помаленьку переходить к культуре и привлекать читателя обходительным обращением с ним. Журналы в СССР пережили свой “медовый год” с читателями на пике горбачевской перестройки (1988 год), когда тиски цензуры несколько ослабли, а читательский голод еще не был утолен. Особенно сильно блеснула журнальная публицистика. Но и художественная часть не подкачала. Увы, не только медовый месяц, но и медовый год имеет свой конец. Признаки упадка появились уже в 1989 г., в 1990 г. упадок пошел по нарастающей, а с 1991 г. все до единого журналы — от научных до детских — влачат жалкое существование, издыхая, как рыбы, выброшенные на берег, один за другим. Выяснилось, что невозможно без конца публицистически объяснять причины беспрестанно ухудшающегося положения — это утомляет читателя, вызывает психологическую усталость и реакцию отторжения. А попытки сопровождать объяснения разными утопическими прожектами выхода из положения — абсолютно нереальными — вдобавок раздражают и усиливают помянутую реакцию пуще. Выяснилось также, что для “поддержания на плаву” ежемесячной и тем более еженедельной художественной части необходима, как минимум, высокохудожественная литература, каковая не успела еще родиться. Год-другой перебивались публикациями запретного прежде, а когда эта жила иссякла — наступил конец. К этому добавились безумный рост цен, трудности с бумагой, трудности с доставкой — и откат журнального дела с переднего края далеко на периферию культуры. Возродятся ли журналы на новой основе? Научатся ли они, подобно своим западным собратьям, выживать на рекламе или на элитной ориентации, образно говоря, работать не на миллион званых, а на тысячу избранных? (Два западных футурологических журнала, членом редколлегии которых состою, поступают именно таким образом.) Бог весть. Главное, как увидим ниже, их западным собратьям тоже недолго доживать в существующем виде. В 1992 г. тихо скончался самый грандиозный ажиотаж XX в. — советский книжный ажиотаж 60—80-х годов, в результате которого на полки домашних библиотек мертвым грузом было положено 35 млрд. томов (против 5 млрд. в общественных библиотеках) — в среднем по 100 штук на каждую душу населения, включая безвинных младенцев и никогда книги в руки не бравших пьяниц, по полтысячи томов, украсивших своими корешками стандартную “стенку” в квартире каждой уважающей себя семьи. В XXI в. все это богатство в самом буквальном смысле пойдет прахом, потому что древесная бумага, в отличие от тряпичной минувших времен, нс: выдерживает более сотни раз перелистывания и живет не долее человеческого века. Собственно, этот процесс уже начался, и несколько миллиардов из упомянутых 35 уже сброшено в макулатуру. Остается ожидать завершения и вписывать в анналы культуры поразительную историю человеческой глупости. Пожалуй, еще большей сенсацией сделалось внезапное иссякновение потока новой художественной литературы. Пока свирепствовала цензура и царила феодальная кастовость Союза писателей (аналог академии наук в литературе) — выходили графоманские собрания сочинений “генералов от литературы”, перемежаемые для остроты читательского восприятия редкими “блестками” талантливых еретиков-аутсайдеров. Как только рухнули цензура, писательская управа благочиния и вообще все бывшие препоны на дороге от писателя к читателю — вдруг обнаружилось, что нет ни корифеев, ни талантов, ни сколько-нибудь интересных новых книг. Который год литературоведы гадают, какой мор напал на художественную литературу. Неужели нужен второй Николай I, чтобы опять появился новый Пушкин? Второй Сталин — чтобы появился новый Булгаков? Второй Брежнев — чтобы появился новый Высоцкий? Неужели вообще всем ста тысячам наших непризнанных литераторов и десяти тысячам признанных нужно непременно и непрестанно показывать кузькину мать, чтобы хоть один из них разродился чем-нибудь стоящим? Эту загадку природы предстоит решать следующему поколению пишущих и читающих. А пока что все книжные прилавки завалены западной фантастикой и детективами — самый ходкий товар. Это пока единственное, что приобщает нас к мировой цивилизации. И связывает с ее грядущей судьбой. В номере сеульской гостиницы, где остановился, радио работало на пяти каналах. Правда, как выяснилось, собственно радио, передававшее новости то на корейском, то на английском языке, работало только на первом. Остальные четыре были заняты музыкальными магнитофонными программами по принципу “нон-стоп”. Одна — круглосуточно “тяжелый рок”. Вторая — то же полегче. Третья — современная “серьезная” музыка. Четвертая — классика минувших времен. На все вкусы. Кто-то неплохо поработал, чтобы вернее найти слушателя. И нашел: к кому из коллег в номер ни зайди — ТВ включен не всегда, а тихая музыка из приемника струится обязательно. Что поразительно: без всякой рекламы, т.е. без всякой корысти (если не считать корыстью привлечение клиентов радиокомфортом). Наше радио действует прямо противоположным образом. Каждая программа норовит вещать на все и всех, да при этом то и дело перебивается рекламой, не только западно-назойливой, но и восточно-идиотской, потому что у нас нечего рекламировать, а то немногое, что можно было бы — не рекламируется. В результате, преодолевая раздражение, стараешься пропустить мимо ушей получасовое вещание, чтобы услышать сводку погоды и новостей, восполнив таким способом вышепомянутую ущербность газет. Но это — пока. Пока не разовьется спутниковая связь и западные радиостанции не начнут вещать на избранные аудитории слушателей. Тогда советское радио (которое было и остается советским во всех 15 республиках бывшего СССР) ждет жалкая судьба советского кинематографа, к коему мы обратимся ниже. Но не исключено, что радиовещатели вовремя спохватятся и составят серьезную конкуренцию не только газетчикам, может быть, даже телевизионщикам. 1992 год принес нам еще одну загадку природы. Все население СССР, невзирая на границы суверенных республик, поголовно уселось перед телевизорами и стало месяцами едва ли не каждодневно смотреть откровенную развесистую клюкву, да еще второсортную, да еще престарелую — целых три телесериала, один за другим, начиная с “Богатые тоже плачут”. Доярки во время телесеансов переставали доить коров, матери — кормить детей, бандиты — резать и грабить свои жертвы. Что за притча? При этом кого ни спроси — стыдливо улыбается, словно голых в бане показывали, и сам признает, что чушь собачья, но даже вынужденная смена актрисы по ходу телесериала прошла как бы незамеченной. Стало быть, не важно, кто играет, как играет, что играет. А что же важно? Пока что в поле зрения две взаимодополняющие друг друга гипотезы. Одна — массовый протест зрителей против культа насилия на сцене и на экране, бегство к нарочитой сентиментальности указанных телесериалов прочь от человеконенавистничества современного сценического искусства. Другая — такой же протест против телескуки. Сентиментальный телесериал как бы вводит зрителя в увлекательную игру, заставляет сопереживать, “болеть”, как на футболе-хоккее, только без гладиаторского костоломства-мордобоя. Здесь та же альтернатива, что и на радио. Либо дождемся в ближайшие годы расцвета спутниковой связи, возможности выбора из многих, не только отечественных, программ — и тогда нетрудно догадаться, какие программы начнет выбирать подавляющее большинство телезрителей. Либо радикально перестроим телевещание и сделаем его конкурентоспособным на складывающемся мировом телерынке. Выше мы запугивали читателя участью советского кинематографа. Она действительно трагична. В неравной борьбе с цензурой успел сложиться определенный стереотип советской кинокартины: занудное менторство с убогим антуражем. Этот стереотип то и дело прорывался блестящими исключениями из правил, составившими золотой кинофонд второй половины 50-х — первой половины 80-х годов (по убывающей). Но вот “железный занавес” рухнул. На отечественный киноэкран хлынули потоком западные ленты, и до того занимавшие на нем все более видное место. Этот поток перехлестнула волна западных видеофильмов. А нам ... а нам оказалось нечего всему этому противопоставить. Кино, как известно, начинается со сценария. Сценарий — с художественной литературы. А литература у нас как раз “кончилась” (см. выше). И все 15 бывших союзных республик разделили судьбу 16-й — Монголии (у которой ведь тоже номинально имеется собственный кинематограф): их киноэкраны оказались напрочь заполненными стандартной западной продукцией, до постановочного качества которой нам не дотянуться, а их кинозалы уподобились западным — вместо сотни зрителей остался в лучшем случае десяток. Самое плохое, что ведь и на Западе кинематограф тоже умирает. Умрет ли наш вместе с ним? Необязательно. Так же необязательно, как необязательна и гибель западного кино. Ведь для киноренессанса необходимы всего две вещи: хороший сценарий (= хорошая литература) и высокая культура кинозала. К этому вопросу нам предстоит вернуться ниже специально. Сходная судьба постигла театр. Она десятилетиями предупреждала нас о грядущей катастрофе на примере более чем полутысячи провинциальных и даже многих столичных театров, чьи залы приходилось попеременно заполнять (естественно, за государственный счет) то школьниками, то солдатами. Но мы не вняли предупреждениям. Мы полагали, что на фоне полутысячи несчастных театров вечно останутся полсотни счастливых, куда никогда нет “лишнего билетика”, где достаточно выйти на сцену четырем полуобнаженным девицам и пройтись канканом под рефрен: “фу-ты, ну-ты, что за король!” — как зал взорвется аплодисментами, смекнув, кто имеется в виду под псевдонимом “фу-ты, ну-ты”. Мы ошиблись. В любом журнале, в любой газете стало возможным узнать больше скандального, чем на любой сцене. К этому добавилось то, что узнали больше скандального за сценой. Узнали, в частности, что дедовщина — не только в армии, а и на любом предприятии, в любом учреждении, организации — до Политбюро ЦК КПСС включительно. В театре она приняла особо постыдный вид — перманентного гадюшника — раздираемого клубком шипящих и жалящих змеюк. Каково помышлять об этом, идучи на своего кумира? Ведь это все равно, что целовать женщину, которая только что брызгала слюной и кусала подушку со злобы. И — расхотелось идти в театр. Впрочем, доколе человек останется человеком, кумир останется у него кумиром. В том числе и на театральной сцене. И зритель обязательно вновь протопчет к нему тропинку на поклон. Если будет что посмотреть. Если будет на кого посмотреть. И если будет уважение к зрителю, высокая культура театрального зала. Об этом мы тоже поговорим ниже особо. Некоторые читатели, наверное, возмутятся сплошной черной краской, которой автор прошелся по отечественному газетному, журнальному и книжному делу, радиотелевидению, кинематографу и театру, приведут немало конкретных примеров, когда сравнительно долго и успешно выпускается интересная газета (хотя чаще выживает более или менее глумливая “желтая” пресса — под стать настроению деморализованного читателя), делается, вопреки всем трудностям, добротный журнал (тоже не без скандальностей), издается привлекающая внимание книга, появляется любопытная радио- или телепередача, ставится фильм или спектакль, не уступающий лучшим образцам прошлого. Готов согласиться с таким возражением и вовсе не хочу обидеть кого бы то ни было из деятелей культуры, многих из которых знаю лично или отношусь с таким же уважением заочно, признавая высокий профессионализм и художественный талант. В данном случае пришлось применить черную краску не для очернительства, а для привлечения внимания к тревожному феномену повсеместного, тотального упадка искусства, вообще культуры (что не исключает отдельных просветов), несмотря на усилия множества людей, чьи способности и профессиональное умение безусловно не уступают их предшественникам. Но с иными результатами. На протяжении минувших десятилетий “русскоязычной” читающей публике были представлены десятки многотомных эпопей, по всем внешним параметрам не уступающие “Войне и миру” Л.Толстого или хотя бы “Тихому Дону” М.Шолохова, “Хождению по мукам” А.Толстого. Сотни романов и поэм с претензией на “нетленку”. Тысячи рассказов и стихотворений того же характера. А по внутренним параметрам значимости в истории отечественной и мировой литературы, в художественной культуре человечества? Здесь пытаться сопоставлять можно только в насмешку. Мало того, на протяжении последних лет (ориентировочно, с середины 80-х годов, когда стали рушиться стены цензурной тюрьмы) в литературе вообще не было создано ничего “эпохально-пленного” или хотя бы с претензией на эпохальность, масштабность. И даже ручеек действительно талантливых произведений иссякает на глазах. Можно подумать, что высокая “русскоязычная” проза XX в. закончилась “Мастером и Маргаритой” М.Булгакова, а поэзия — песнями В.Высоцкого. Но ведь даже посмертный Булгаков — это 60-е годы, а Высоцкий умер в 1980 г. Сомнение в такой оценке может вызвать феномен А.Солженицына — одного из немногих, если не единственного из живущих ныне русских писателей с мировым именем. Но не забудем, что мировое имя Солженицыну создал только “Архипелаг Гулаг” — действительно выдающийся подвиг публициста-художника, составивший одно из наиболее значительных явлений мировой культуры XX в. (правда, хронологически относящийся ко всем тем же 60—70-м годам). Русскоязычному читателю Солженицын дорог еще и первыми высокохудожественными произведениями (“Один день Ивана Денисовича”, “Матренин двор” и др.) — большим событием в русской литературе. Жаль, что писатель счел необходимым изменить своему призванию и переключиться на эпопеи, которые ничем (кроме первоначально острейшего политического звучания) не отличаются от десятков аналогичных других. Точно так же с середины 80-х годов на глазах “выдохлось” советское сценическое искусство. Как бы ни относиться к фильмам 30-х или 50—70-х годов, но это — монбланы по сравнению с крохотными бугорками лент 80-х. А с середины 80-х годов холмистый кинематографический пейзаж внезапно переходит в сплошную пустыню с голливудскими барханами. Как бы ни относиться к театральным постановкам тех же лет, сегодня — та же картина, с той лишь разницей, что Бродвей на театре не может выполнять для нас роли Голливуда в кинозале. Хорошо помню блестящие радиоспектакли 30-х годов — знаю, что их с увлечением слушали миллионы людей всех возрастов. Наверное, радиоспектакли ставятся и сегодня, но давно не вызывают былого отклика радиослушательских масс. Спросите любого, что на него произвело впечатление из телевизионного искусств?. Наверняка назовет иноземные телесериалы — от “Саги о Форсайтах” до “Богатые тоже плачут”. О них можно быть любого мнения. Но где же отечественное телеискусство? Точно так же можно быть любого мнения о музыке Шостаковича или Дунаевского-старшего. Но где же современные Шостаковичи и Дунаевские? Можно возразить, что “пошла” авторская песня и навалом рок-музыки. Но ведь современная авторская песня несопоставима по культурологическому значению со своей предшественницей 60—70-х годов (хотя многие авторы тех лет еще живы, а многие новые не уступают им по таланту). А весь отечественный “рок” — перепев западного с отставанием примерно на 10— 15 лет. Точно так же можно быть любого мнения о живописи Глазунова или Шилова — парий-аутсайдеров касты Союза художников СССР, собиравших стотысячные очереди на выставки своих картин. Но где же новые Глазуновы и Шиловы, где хоть одна очередь хотя бы из десятка человек, страждущих посмотреть сенсационную картину? Где хоть одно сколько-нибудь значимое событие в русском изобразительном искусстве конца 80-х — начала 90-х? Точно так же можно быть любого мнения об архитектуре Щусева или Жолтовского, но в чем сегодня советское (российское) архитектурное искусство второй половины 80-х — первой половины 90-х годов? Назовите хотя бы один новый архитектурный ансамбль. Хотя бы проект на бумаге... Русское искусство, дай ответ! Не дает ответа. Почему? Как придушили советскую науку, мне известно доподлинно, потому что почти полвека нахожусь в Академии наук СССР и видел все собственными глазами. Феодально-кастовая социальная организация научного труда неизбежно порождает квазимонополизм (по принципу собаки на сене) и ожесточенную борьбу околонаучных кланов, вырождающихся в структуры чисто мафиозного типа (да еще в сплетении с такими же мафиозными структурами всевластной КПСС). В такой атмосфере может выжить только то, что так или иначе работает на гонку вооружений — что мы и видели воочию. Все остальное засыхает и гибнет на корню, затаптываемое сановно-чиновными тунеядцами от науки. Возможно, что и культуру придушили во многом с помощью аналогичных управ благочиния, именуемых “творческими союзами”. Но ведь в искусстве проделать это гораздо труднее, чем в науке. В науке ученый задавлен идиотской табелью о рангах, скован своей научной (и околонаучной) аудиторией, ограничен рамками своего учреждения (опаснейшего для его жизни гадюшника) или профессиональной ассоциации (такого же серпентария). В искусстве — как показывает пример хотя бы тех же Солженицына, Глазунова, Шилова — художник может наплевать на отвергающий его “творческий союз” и апеллировать непосредственно к читателю, зрителю, слушателю. Но много мы видели подобных апелляций? Еще раз: очень не хотелось бы опускаться на уровень “раздачи наград и взысканий”, наклеивания ярлыков, личной вкусовщины и персональных обид. Призываю и читателя сделать то же самое. Вышесказанным хочу лишь обратить его внимание на поразительное явление: сотни тысяч деятелей культуры, искусства — очень разные, в том числе заведомо не уступающие по таланту лучшим своим предшественникам минувших времен — продолжают писать прозу и поэзию, музыку и картины, ставить фильмы и спектакли, строить здания (не страшась плетки за “архитектурные излишества”). Но не только не идут ни в какое сравнение с классикой каждого жанра искусства, а не дотягивают даже до сравнительно скромных художественных вершин, воздвигнутых их предшественниками — или ими же самими! — в минувшие, гораздо более суровые для искусства десятилетия. Может быть, дело в трагедии советского общества? Рухнуло ведь не только государство-империя. Рушится и гибнет на глазах родная страна, разлагается заживо собственное общество. Может быть, у художников опускаются руки от отчаяния при такой трагедии? Но в минувшие времена трагедии бывали покруче, а культура отнюдь не сникала столь жалким образом, как сегодня. Кроме того, есть множество стран мира, где не только никакой трагедии — сплошное упоение сытой, благополучной во всех отношениях жизнью. А результат для культуры — тот же. Где хоть один новый Ибсен или Григ в Скандинавии? Хоть жалкое подобие Гете или хотя бы любого из братьев Маннов в Германии? Если не Бальзак, то хотя бы Франс во Франции? Если не Байрон, то хотя бы Шоу в Англии? Если не Марк Твен, то хотя бы Драйзер в США? Может быть, художников следует держать в черном теле и рубить хвосты, как щенкам, чтобы были злее, чтобы не заплывали жиром от сытости, благополучия, чтобы ловили своих художественных мышей, а не спали походя? Но подавляющее большинство подлинных художников во всех странах мира отнюдь не благоденствует, а в нашей — просто бедствует в отчаянной нищете. При этом жизнь каждодневно подвергает их мучительным пыткам и устраивает публичную казнь руками если не “спонсоров”, от которых зависит кусок хлеба художника, то своих собственных коллег (еще раз напоминаем про обязательный серпентарий профессиональной касты). Почему же раньше примерно такие же “пытки” и “казни” порождали великих художников, а теперь перестали порождать хотя бы малых? Остается есенинская гипотеза: “лицом к лицу лица не увидать — большое видится на расстояньи”. Может быть, мы просто не видим величия того, что увидится спустя два-три десятилетия, тем более, спустя столетие? Такое в истории культуры бывало. Но не бывало, чтобы относилось тотально — ко всем подряд. Пушкина убили — “Солнце нашей поэзии закатилось!” (слова, сказанные едва ли не в тот же день). Высоцкий умер — чуть ли не всем народом проводили его в последний путь и по сей день к памятнику его не зарастает народная тропа. О ком из живущих ныне деятелей культуры скажем такое же, восплачем так же, если, не приведи Господь, кто-то из них безвременно оставит нас сиротами?.. И остается последнее: задуматься всерьез над поразительным феноменом — сотни тысяч в разной мере талантливых людей продолжают творить культуру, а культура влачит все более жалкое существование, хиреет на глазах. Вопреки всем усилиям. Несмотря на них. Почему бы это? Отчего бы это? Сразу вспоминается многотомник Т.Моммзена “Падение Римской империи”. Оказывается, две тысячи лет назад находились тысячи людей нисколько не глупее нас с вами. Сотни из них хорошо понимали, что дело идет к гибели их общества. Десятки предлагали вполне разумные решения, чтобы надвигающейся гибели избежать. А единицы, обладавшие достаточной властью, предпринимали энергичные усилия в том же направлении. Результат общеизвестен. Что же? В Югославии не меньше умных и порядочных людей, чем в любой другой стране мира. Не меньше понимающих гибельность ситуации, в которую страна попала. Не меньше трезвых политиков, предлагающих разумные решения. А что делается — по крайней мере, ко 2-й половине 90-х годов, когда пишутся эти строки? О судьбе бывшего СССР не говорю — тут еще одна гигантская Югославия вся впереди. Может быть, и в культуре происходит то же самое? Несмотря на усилия тысяч талантов покрупнее и сотен тысяч талантов поменьше, может быть, в культуре свое Падение Рима, свои Босния и Герцеговина? К такой мысли подводит не только состояние отечественного (и не только отечественного) литературного, сценического, изобразительного, музыкального, архитектурного искусства, но и состояние прочих основных типов учреждений культуры, сверх перечисленных выше. Общеизвестно, какую важную роль в культуре народа играли городской и сельский клубы 20—50-х годов. С тех пор понастроили множество помпезных дворцов культуры (хотя десятки тысяч клубов-развалюх доживают свой век в мучительной старческой агонии) — и получили “паркетные пустыни”, на которые время от время вторгаются исступленные толпы поклонников рока, относящихся, как известно, к сфере не культуры, а контркультуры и даже антикультуры. Как учреждение культуры клуб фактически прекратил свое существование. Время от времени открывается новый музей. Но может ли хоть один из них идти в сравнение с Третьяковкой или Эрмитажем или хотя бы с заурядными краеведческими преклонного возраста? Нет, музеи по-прежнему разделены на две неравные категории: подавляющее большинство, по мере разорения кормильца-государства, являет собой все большую мерзость запустения, а сужающееся меньшинство остается коммерциализированным проходным двором, по которому курц-галопом толпами пробегают дикие орды туристов. И в том, и в другом случае принадлежность данного учреждения культуры к сфере собственно культуры становится все более проблематичной . Общественные библиотеки, начиная с некогда прославленных — как после нашествия гуннов. Все, что еще не раскрадено, спрятано от варваров-читателей и выдается только по блату. Пополнять фонды невозможно — дикие цены, плюс дикое государство, да еще вконец обнищавшее, делают эту задачу головоломной. К счастью (для библиотек), наплыв в них читателей, по мере погружения страны в пучину хаоса, быстро сокращается. Идет к своей логической кончине и это учреждение культуры. Всего три-четыре десятилетия назад в каждом городе страны — а в крупных городах, начиная с Москвы, почти в каждом районе — существовало такое учреждение, как парк культуры, которое, при всех недочетах, действительно представляло собой один из местных очагов культуры. За минувшие десятилетия покончено и с этим учреждением. Парком его можно называть только по привычке, а культуры — по наивности. Как правило, днем это — место выгула младенцев, пенсионеров и собак, а вечером — одна из наиболее опасных так называемых криминогенных зон, где риск быть ограбленным и убитым на порядок выше даже по сравнению с любым притоном. Наконец, о стадионах и спортплощадках, с их неизбывным футболом-хоккеем, боксом и прочим мордобоем (нам еще предстоит вернуться к этой проблеме). Можно опять-таки быть любого мнения, но и здесь, по сравнению с постоянно переполненными трибунами минувших десятилетий, во всех смыслах слова все та же мерзость запустения. Конечно, можно привести множество конкретных примеров блестяще поставленной работы сельского или городского клуба, музея, общественной библиотеки, парка культуры, стадиона, но все это будут исключения, подтверждающие правило. А правилом является деградация в том или ином отношении — все чаще во всех отношениях — практически всех до единого основных типов учреждений культуры. Жесточайший кризис и все чаще самая настоящая агония одного учреждения культуры за другим. Несмотря на героические и самоотверженные усилия отнюдь не всегда бесталанных их работников. Какая же неведомая сила подталкивает культуру к пропасти, несмотря на попытки ее служителей этого не допустить? Чтобы познакомиться с ней поближе, давайте перейдем от субъективного восприятия, что делается вокруг, преимущественно в собственной стране, к объективным фактам мирового масштаба (точнее, относящимся к европоцентристской культуре, но ведь не секрет, что она играет сегодня в мировой культуре ведущую, определяющую роль, а все остальное, по мере смены поколений, адаптируется к ней, идет за ней).
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Когда общество разлагается заживо» з дисципліни «Альтернативна цивілізація»
