Некоторые специалисты считают, что исторические корни утопической традиции надо искать не в 60-х гг. XX в., а как минимум в XIX в. Фантастические представления о социализме в ряды революционной интеллигенции середины XIX в. занесли не западные философы, в том числе последователи Маркса, а крестьянская масса, веками хранившая идеалы борьбы за «правду» и «справедливость». Вторым источником утопической традиции были западноевропейские социалисты-утописты. Многим «революционно настроенным российским интеллигентам социализм виделся глазами Ш. Фурье, Н. Чернышевского, Э. Беллами или народовольцев»20. Официальные представления о социализме, которые сформировались главным образом в 30—40-е гг. XX в., являли собой странный симбиоз научных и обыденных суждений, в котором доминировали обыденные оценки и формулировки. Главной была установка на социальное равенство всех и любой ценой, даже ценой всеобщей бедности. «Пусть всем будет плохо, если мне живется нехорошо», — таково было суждение обыденного сознания, спрессованное столетиями бедности и полуголодного, социально незастрахованного существования. Возможно, что в начале XX в., до прихода большевиков к власти, модель будущего социалистического общества имела правильные теоретические формы. Они еще не успели исказиться от встречи с реальностью. Однако уже в первые, а тем более в последующие годы социалистического строительства в теоретическую модель, по-видимому, были внесены существенные коррективы, продиктованные, с одной стороны, неудачной революционной практикой (большевикам так и не удалось распространить революцию по всему миру, не удалось сразу создать безрыночное общество по типу «военного коммунизма» и т.п.), а с другой — давлением обыденного сознания полуграмотных крестьянских и рабочих масс. Их уровень сознания, их менталитет, их культурные ожидания и стереотипы в зна- шов Э. Социалистическая перспектива и утопическое сознание // Коммунист. 1988. № 3. С. 83. 148
чительной степени «подредактировали» ленинскую модель социализма. Возможно, что так называемая сталинская модель социализма и есть отредактированная после учета массовых настроений теоретическая схема. Научное содержание, сохранившееся от Маркса и Энгельса, почти полностью оказалось вытравленным. Образовавшийся осадок соединили с обыденными предрассудками и прежде всего с эгалитаристскими представлениями о социальной справедливости. Первое, что сделал Сталин после утверждения себя в роли партийного лидера, — уничтожил нэп, позволивший партийной и мелкобуржуазной верхушке неимоверно обогатиться за счет ухудшения материального положения подавляющей части населения. Боровшиеся на фронтах гражданской войны красноармейские массы, вернувшись после демобилизации, увидели все те же беспросветную нужду, долговое рабство у деревенской буржуазии, в которое, лишившись на время войны кормильца, попала их семья, безработицу в городах, сиротство миллионов детей. И тогда они задали роковой для советской власти вопрос: «А за что мы проливали кровь?» Именно эти массовые настроения, повсеместное разочарование в идеалах социализма удалось уловить Сталину. Он пошел навстречу народным чаяниям. Это и был великий поворот. С одной стороны, он оказался поворотом от рыночной экономики к плановой, и в этом смысле его надо считать экономическим, а с другой стороны, это был поворот от социального неравенства к социальному равенству, от одной модели стратификации к другой, и в таком случае его следует называть социальным поворотом. Именно на рубеже 20—30-х гг. произошел еще один поворот — научный. Расправившись с рыночниками и советской буржуазией, Сталин взялся за буржуазных специалистов на предприятиях и социальных ученых в учреждениях. Были уничтожены научные школы, закрыты журналы и кафедры, арестованы ученые и политические деятели, руководившие отраслями и секторами народного хозяйства. С 1929 по 1937 г. удалось полностью сменить один тип научного менталитета на другой, одно поколение ученых — другим, одни методологические принципы и научные традиции — другими. В роли «других» выступали ортодоксальные марксисты. Таким образом, великий перелом 1929— 1930 гг. знаменовал органическое воссоединение «старых друзей», необходимость союза которых теоретически предсказали еще Маркс и Энгельс, — жесткой плановой экономики и социальной эгалитаристской модели. Временное отступление от исходных принципов коммунизма, названное нэпом, закончилось. Эпоха нэпа предоставляла не только экономическую, но отчасти и идейную свободу. В начале 20-х гг. многие представители старой интеллигенции довольно открыто выступали с критикой большевиков. Свидетельством относительной свободы служит деятельность школы журнала «Экономист», представители которой откровенно осуждали социально-экономические эксперименты большевиков. В 30-е гг. закрыли все подобные журналы и открыли прежде всего но- 149 вые марксистские журналы, новые марксистские кафедры и исследовательские институты. Социальная наука, которая в стабильно развивающемся обществе выполняет функцию идеологического критика официальных властей, взяла на себя (и, как оказалось, на долгое время) роль идеологического защитника существующего строя. Союз обыденного сознания и подретушированной в марксистских тонах социальной науки оказался мерой далеко не временной. Период 40-х и начала 50-х гг. можно считать своеобразным Ренессансом военного коммунизма, беспрекословной дисциплины, подавления инакомыслия, плановой экономики. После смерти Сталина наступила так называемая хрущевская оттепель, которую с определенной долей условности можно именовать возвращением ленинского нэпа. Появились определенные признаки либерализации в социальной, экономической и идеологической сферах общества. Отказавшись от жестких командных методов управления, новая генерация большевиков вынуждена была обратиться к популистским методам руководства как единственному оставшемуся у них способу удержать власть. В ход пошли испытанные стереотипы массового сознания — эгалитаристские ожидания. Они нашли выражение в полном оптимизма и светлых ожиданий лозунге Н. Хрущева: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме». Никто из ученых не бросился опровергать явно утопические утверждения, доказывать их социальную опасность. Ученые давно уже превратились из оппонентов в апологетов. Философы, а позже и социологи, взялись подвести под идеологические мистификации и вымысел научный фундамент. Экономисты рассчитывали темпы роста промышленности, которые к назначенному сроку должны были вывести страну на первое среди развитых держав место. Социологи же принялись строить модели социально однородного общества и доказывать социальные преимущества социализма. Наука снова потворствовала обыденному сознанию россиян. Она придавала респектабельную научную форму и доказательность утопическим иллюзиям, которые от этого наукой, конечно же, не стали, но сохранили статус программных установок политического курса партии. Воспроизводство мифологического сознания, замена старых утопических иллюзий новыми происходили и позже, только в более прагматическом и корыстном виде. Обществу задавались те стратегические ориентиры, которые были выгодны определенной социальной группе, в данный момент являвшейся его элитой. В годы брежневского застоя идеологическим лидером являлось среднее звено партийного аппарата, вторые лица в государстве и в партии, те, кто, обладая властью, выдавал собственный корпоративный интерес за общегосударственный21. В 70-е гг. обыденные утопические представления и эгалитаристские ожидания воплотились в совершенно уникальном явлении, получившем название концепции развитого социализма. Уникальной она была хотя бы потому, что ей предшествовала программа развернутого строительства коммунизма, провозглашенная в бытность Генерального секретаря КПСС Н. Хрущева. Получался исторический парадокс: сначала общество движется к коммунизму, а через 10 лет оно разворачивается вспять и начинает строить социализм, который во всех учебниках тех лет считался предшествующей коммунизму шов Э. Указ. соч. С. 85. 150 фазой развития. Почему возник такой перекос? Дело в том, что концепция развитого социализма возникла как результат корректировки явно завышенных ожиданий. Именно в 70-е гг. снизились темпы экономического роста, были исчерпаны резервы экстенсивного развития, поскольку всюду, где только можно было построить гигантский завод или соорудить водохранилище, они были уже построены, а все незанятые работники, которых можно было вовлечь в общественное производство, были уже давно заняты. Оставались источники интенсивного развития народного хозяйства, а они кроются в совершенствовании научной организации труда и управления. Именно в 70-е гг. партия отказалась догонять Америку по количеству электроэнергии, молока и яиц надушу населения и серьезно взялась за поиск «скрытых резервов». Самым скрытым оказался человеческий резерв. Он почему-то халатно относился к порученному делу, нарушал трудовую дисциплину и никак не хотел повышать производительность труда, если в качестве оплаты труда ему предлагали «моральное вознаграждение». Оказались востребованными нотовцы и социологи. По существу, они понадобились еще в середине и в конце 60-х гг., когда переход к интенсивному ведению народного хозяйства стал ощущаться особенно остро. Именно тогда, т.е. в 1968 г., премьер-министр Н. Косыгин предложил проект перехода к рыночной экономике, который удалось тихо спустить на тормозах сплоченному среднему звену партноменклатуры. Новый нэп не прошел, хотя потребность в нем сохранилась. Сегодня социологи и историки по-разному оценивают влияние рыночных реформ, предложенных Косыгиным, на развитие индустриальной социологии в СССР. Одни считают, что без них вообще была бы невозможной деятельность заводских социологов, ибо привнесение рыночных принципов одновременно означает переоценку старых ценностей и усиление роли человеческого фактора на производстве. Разумеется, рыночные реформы во все времена означали либерализацию общественной, в том числе и интеллектуальной жизни. Возможно, что ренессанс заводской социологии, пришедшийся на середину 70-х гг. — на пик ее развития, — стал логическим следствием рыночной реформы Косыгина, которая, в свою очередь, стала логическим продолжением реформ периода хрущевской оттепели. Возможно, что так. Но, возможно, все было иначе. К середине 70-х гг. консервативные тенденции в социализме окончательно одержали верх. Брежневский вариант социализма хотя и был более ортодоксальным, чем хрущевский, но вместе с тем — и более надежным социальным порядком; а по сравнению со сталинским вариантом он был гораздо более либеральным и просвещенным. Социализм явно двигался по исторически восходящей линии. Слишком радикальная и не ко времени появившаяся хрущевская модель вполне естественно уступила место более прагматичной и надежной брежневской. Середина 70-х гг. — время наивысшего подъема брежневского социализма. Именно тогда можно было говорить, что советское общество состоялось как общество среднего класса. Именно его потребности и образ жизни в основном изучали социологи в своих многочисленных и обильно финансируемых государством исследованиях. Именно его апологетами теперь стали социологи. И в этой области наметился явный прогресс. Хотя по-прежнему основным социальным заказчиком для отечественных социологов была компартия, социологи время от времени подава- 151 ли голос в защиту интересов среднего класса, т.е. большинства населения. Именно в это время можно говорить о фундаментальном сближении двух некогда противоположных социальных моделей социологии. Западные историки установили, что социология является рупором среднего класса; свою критическую функцию она выполняет только по отношению к высшему классу и истеблишменту; никогда западная социология не обрушивалась с критикой на средний класс. В СССР долгое время не было среднего класса и долгое время социология откровенно защищала высший партийный класс. Но ведь верно и другое: все это время она и не называлась своим именем. Стоит вспомнить, что Институт конкретных социальных исследований (ныне Институт социологии РАН) образовался только в 1968 г. В этот период философы нет-нет да и нападали на социологию, видя в ней идеологически опасного соперника и проводника буржуазной идеологии. К середине 70-х гг. все идеологические споры вокруг политической неблагонадежности социологии прекращаются. К ней проявляет интерес средний класс, который в то время состоял прежде всего из среднего партноменклатурного и самого массового слоя. Та марксистская партийная интеллигенция, которая еще только формировалась в 30-е гг., в 70-е гг. дала мощную поросль в виде новой генерации партийной интеллигенции, которая нуждалась в социологии как в более либерализованной, если можно так выразиться, в более цивилизованной форме представительства своих идеологических воззрений и политических амбиций. А идеологические воззрения «семидесятников» были далеки от идеалов коммунистов ленинской и сталинской гвардии — это были функци-онеры-прозападники, заинтересованные в сохранении социализма лишь в той мере, в какой он обеспечивал им сносный или, по возможности, комфортабельный образ жизни. Проведенное ленинградскими социологами (под руководством В.А. Ядова) повторное исследование в промышленности чутко уловило произошедшие в обществе перемены: рабочая молодежь ориентировалась не на самоотверженный и отчасти безвозмездный труд на благо социалистического общества, а на хорошо оплачиваемую, разнообразную по содержанию и квалифицированную работу. Сдвиг в сторону прагматических ориентации в труде свидетельствовал о том, что социальная база для нового среднего класса советского общества уже сформирована. Понятно, что управлять таким классом или руководить его представителями на предприятии надо при помощи совсем иных приемов и установок. Их могла предложить только социология, которая к середине 70-х гг. практически прошла период ученичества у Запада, переписала у его ученых почти все, что можно было переписать или что удавалось переписать, и теперь заявляла о себе как о вполне самостоятельном научном и культурном явлении. Заводские социологи этого периода разработали большинство (или многие) во многом уникальных социоинженерных и социотехнологических проектов, которые по мировым меркам стоили очень больших денег. Однако эпоха середины 70-х гг. — это и время расставания со многими иллюзиями. Стало ясным, что наше поколение никогда не будет жить при коммунизме, что прошло то время, когда все недостатки нашей жизни можно было списывать на счет «родимых пятен капитализма». Социологи смелее заговорили о том, что у социализма есть собственные проблемы и недостатки, присущие ему как исторически первой и потому незрелой фазе коммунистической формации. Так постепенно формировалась знаменитая 152 концепция развитого социализма. Она отразила более реалистический подход к строительству советского общества, пыталась подсказать приемлемые для ортодоксального марксизма либеральные пути развития, без политических репрессий, призывов к мировой революции и непримиримой классовой борьбе. Эта концепция предлагала достаточно рациональные критерии оценки достигнутого уровня развития, исторически пока, быть может, не очень высокого, но идеологически и эмоционально достаточно приемлемого. Она не могла быть на 100% реалистической — такую теорию никто не пропустил бы и не опубликовал; она строилась на грани допустимого: чуть в сторону (вправо или влево, все равно) — и ее существование стало бы проблематичным. Концепция развитого социализма, несомненно, — продукт деятельности паллиативной социологии, но вместе с тем — необходимый исторический этап движения социологии вперед и, стало быть, преодоления этой паллиативное™.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «ВОЗВРАЩЕНИЕ К УТОПИИ ФУРЬЕ И СЕН-СИМОНА» з дисципліни «Фундаментальна соціологія»
