Если наиболее общей системой социально заданных правил научного познания служат критерии рациональности, зафиксированные в культуре, то наиболее универсальной системой правил научной деятельности являются ее нормы, описанные Р. Мертоном - объективность, универсализм, организованный скептицизм, незаинтересованность и коммунизм (Merton, 1973) . И, хотя последний термин, равно как и остальные, употребляется Мертоном не в политическом смысле слова, характеризуя эти нормы, трудно удержаться от идеологических ассоциаций и, в частности, от впечатления, что "такая наука - это, скорее, коммунистическое (а не капиталистическое) поведение" (Mahoney, 1976, p. 71-72). Возможны два не взаимоисключающих, впрочем, варианта соблюдения этих норм. Во-первых, их внутреннее принятие, интериоризация учеными, во-вторых, соблюдение под внешним давлением - такое же отношение к ним, какое О. Бендер имел к уголовному кодексу, который Великий комбинатор, не разделяя воплощенных в нем принципов. Интериоризация ученым норм науки означает выработку у него соответствующих личностных качеств. Образ, складывающийся из этих качеств, М. Махони не без оснований называет "сказочным", а также “карикатурным” (Там же, р. 129), подчеркивая, что существо, соответствующее такому образу, выглядело бы как представитель нового биологического вида - Homo Scientus. Основные атрибуты этого фантастического Homo Scientus таковы: · высокий интеллект, часто отождествляемый с высоким уровнем творческой одаренности; · полная уверенность во всесильи логического мышления и умение его осуществлять; · совершенные навыки экспериментирования, обеспечивающие оптимальный отбор надежных данных; · объективность и эмоциональная нейтральность, лояльность только по отношению к истине; · гибкость, заключающаяся в постоянной готовности изменить свое мнение (под влиянием фактов - А. Ю.); · скромность и личная незаинтересованность в славе и признании; · коллективизм, проявляющийся в готовности делиться знанием и вступать в кооперативные отношения с коллегами; · отсутствие категоричных суждений в тех случаях, когда факты недостаточны или неоднозначны (Там же, р. 4). Ученый, обладающий перечисленными качествами, по мнению М. Махони, больше напоминает святого, чем земное существо, и выглядит мифическим персонажем . С ним солидарна А. Рои, по мнению которой, личность, скрупулезно соблюдающая описанные Мертоном нормы науки, выглядела бы как "рациональный автомат" (Roe, 1953, p. 230). Сходное впечатление формулирует и Б. Эйдюсон, которая полагает, что, если бы "сказочный" образ соответствовал действительности, "ученые были бы крайне мазохистичными, само-отрицающими людьми, напоминающими мучеников" (Eiduson, 1962, р. 108). Но вернемся к Р. Мертону. Не желая видеть в ученых мучеников и мазохистов, он был склонен акцентировать в науке “силовой вариант” соблюдения ее норм - соблюдение их не в результате интериоризации, а под давлением научного сообщества, применяющего соответствующие санкции. Описывая основные нормы науки, он отдал должное и разнообразным "эффектам", которые едва ли были бы возможны, если бы эти нормы были интеориоризованы, таким как "эффект Матфея" (чем больше имеешь, тем больше и приобретаешь), "эффект Ратчета" (достигув определенной позиции, практически невозможно ее потерять) и др. (Merton, 1968, p. 76-77). Тем не менее, рассуждения Р. Мертона оставляют впечатление, что соблюдение норм науки является правилом, а их нарушение - исключением. Его логика убедительна: ученые часто не прочь, скажем, исказить истину ради личного блага, но научное сообщество требует объективности, располагает различными средствами, позволяющими принудить к соблюдению норм науки, и поэтому они, как правило, соблюдаются. Вместе с тем история науки свидетельствует о том, что научное сообщество располагает средствами не только принуждения к объективности, но и сокрытия ее нарушений. Яркий пример - его реакция на действия английского психолога С. Барта, который первым среди психологов был посвящен в дворянство и удостоен престижной премии Торндайка, добившись этих почестей с помощью разветвленной системы подлогов, которая включала описание непроводившихся исследований, искажение действительных размеров выборок, публикацию данных, подтверждающих его выводы, под вымышленными именами и другие подобные приемы. Все эти хитрости были раскрыты лишь после смерти С. Барта, причем не профессиональными психологами, а журналистом. В результате началась длительная и многоступенчатая процедура его отлучения от научного сообщества, названная исследователями этого скандального случая “деградацией статуса”. Вначале коллеги не признавали вины Барта, затем - пытались представить его действия неумышленными, впоследствии - подвергали сомнению его психическую уравновешенность. Процедура растянулась на семь этапов, каждый из которых знаменовался новой попыткой научного сообщества спасти свое реноме, и завершилась отлучением сэра Сирила Барта от этого сообщества. Окончательный вердикт вынесла Британская психологическая ассоциация: “ни по своему темпераменту, ни по своей подготовке Барт не был ученым... его работы имели лишь форму научных, но далеко не всегда были таковыми по существу” (Цит. по: Gieryn & Figert, 1986, p. 80). Научное сообщество продемонстрировало безотказный способ, позволяющий представить действия своих членов строго подчиненными нормам науки: если исследователь их соблюдает, он - действительно ученый, если нарушает, он - не ученый, и, стало быть, эти нормы учеными всегда соблюдаются. Однако описанный прием не всегда применим - например, в тех случаях, когда исследователи, нарушающие нормы науки, слишком многое для нее сделали, чтобы быть отлученными. Известно, скажем, что такие естествоиспытатели как Кеплер, Галилей, Ньютон и другие систематически “улучшали”, а то и просто придумывали эмпирические данные, подтверждающие их идеи. Отлучить их от науки, признать не-учеными - весьма затруднительно, однако столь же сложно перед лицом очевидных доказательств не признать и нарушения ими ее норм. В принципе, у научного сообщества есть способ разрешения таких щекотливых ситуаций, использовавшийся на различных этапах "деградации статуса" С. Барта. Он состоит в признании действий исследователей, нарушающих нормы науки, непреднамеренными. Этим способом научное сообщество защищало, например, авторитет Г. Менделя после того, как математик Р. Фишер доказал, что количественные данные, приводившиеся "великим монахом" в подтверждение законов генетики, получить было в принципе невозможно. Ответственность за подлог возлагалась на ассистента, списывалась на физическую неспособность Менделя различить наблюдавшиеся им признаки и т. д. Однако в конце концов стало ясно, что Мендель сознательно и умышленно использовал фиктивные данные, чтобы подтвердить свои идеи, в правоте которых он был уверен. И этот подлог позволил ему ... открыть законы генетики. Подобные случаи делают нарушения норм науки неоднозначными как в этическом, так и в прагматическом отношении. Нередко ученые идут на подлоги не ради того, чтобы скрыть или исказить истину, а для того, чтобы ускорить ее распространение. Открывая ее неэмпирическим путем, они порой вынуждены фабриковать ее конвенционально необходимые эмпирические подтверждения. Поэтому в таких ситуациях непросто определить, нарушается ли именно норма объективности или что-то другое, например, конвенция о необходимости эмпирического подтверждения научных утверждений. Как пишет А. Маслоу, "мы часто называем ученого "талантливым" только потому, что он бывает прав несмотря на недостаток данных" (Maslow, 1966, р. 133). Как ни парадоксально, в подобных случаях подлоги иногда ускоряют развитие науки. А их распространенность свидетельствует не о массовой нечестности ученых, а о том, что нормативные правила порой мешают научному познанию, которое осуществляется не так, как предписано ими. Возможно, именно поэтому научное сообщество весьма толерантно относится к нарушению норм науки, стремится изобразить научную деятельность как подчиненную им, но не требует их беспрекословного соблюдения. Исследование, проведенное журналом “New Scientist”, показало, что только 10 % ученых, уличенных в различных видах обмана, были уволено со своих должностей, причем выяснилось, что 194 из 201 опрошенных журналом респондентов сталкивались с подобными случаями. Около половины подлогов было впоследствии обнаружено: примерно пятая часть нарушителей была “схвачена за руку” и такая же часть самостоятельно призналась в их совершении. В обеих ситуациях обнаружение обмана не означало крушения карьеры нарушителей и вообще не оказало сколь-либо существенного влияния на их судьбу (Kohn, 1986). Естественно, подобная толерантность не вписывается в правила поведения научного сообщества, постулированные Р. Мертоном. Близкую картину описывает С. Волинз. Он разослал 37 авторам научных статей письмо с просьбой прислать “сырые” данные, на которых были основаны сделанные выводы. Ответили 32 респондента, у 21 из которых первичные результаты куда-то “случайно” затерялись или оказались уничтоженными. Однако и в присланных данных обнаружились подозрительные неточности и ошибки (Там же). А среди опрошенных М. Махони исследователей 42 % ответили, что хотя бы однажды сталкивались с подделкой данных, причем биологи (57 чаще, чем представители социогуманитарных наук - психологии (41 и социологии (38 (Mahoney, 1976). А. Кон, обобщивший многочисленные случаи того, что он называет "мошенничеством в науке", пришел к выводу, что оно носит массовый характер, является правилом, а не исключением. Кон выделил три разновидности такого "мошенничества": “подлог” - прямая фальсификация результатов исследования, придумывание несуществующих фактов; “приукрашивание” - искажение результатов исследований в желаемом направлении; “стряпня” - отбор данных, подтверждающих гипотезы исследователя (Kohn, 1986). Демонстрации повсеместного нарушения норм науки выглядят убедительно, особенно если учесть, что зафиксированные случаи - это, скорее всего, лишь "верхушка айсберга", поскольку ученые по понятным причинам не афишируют подобное поведение. Таким образом, основные нормы науки, в том числе и самая непререкаемая из них - норма объективности, систематически нарушаются и, как правило, их нарушения не вызывают строгих санкций. Необходимо подчеркнуть, что некоторые из этих норм не только регулярно нарушаются, но и вообще не могут быть соблюдены. В таких случаях сама норма служит абстрактным, декларативным принципом, а правилом научной деятельности является поведение, противоположное норме. Подобное поведение тоже может приобретать нормативный характер. А. Митрофф продемонстрировал, что научное сообщество вырабатывает своеобразные анти-нормы, противоположные официальным нормам науки (Mitroff, 1974) и в чем-то напоминающие мораль преступного мира, являющуюся анти-моралью по отношению к общепризнанным нравственным принципам. Например, норма незаинтересованности требует полной беспристрастности, абстрагирования от эмоций и субъективных интересов ученых, которым, в соответствии с мифами о науке, надлежит жить в "башне из слоновой кости". Именно поэтому, как отмечает Б. Эйдюсон, "эмоциональная безучастность, изоляция и одиночество часто фигурируют как основные черты стереотипа личности ученого" (Eiduson, 1962, p. 94). Соблюдение нормы незаинтересованности предполагает познающего субъекта, не испытывающего эмоций, не имеющего личных интересов, не вступающего в межличностные отношения с окружающими, словом, индивида, лишенного всего человеческого. Поскольку существование такого индивида трудно вообразить (пока субъектами познания не стали роботы), ясно, что соблюдение данной нормы невозможно в принципе. Прежде всего, люди науки отнюдь не бесстрастно относятся к объекту своей профессиональной деятельности, и это - "хорошая" пристрастность. Например, они переживают такие сильные эмоции как "экстаз открытия истины" (Mahoney, 1976, р. 114), воспоминания выдающихся ученых о своей работе пестрят такими эпитетами как "потрясающая", "захватывающая", "интимная" и т. д., а Б. Уотсон описал, как учащался его пульс по мере приближения к открытию структуры ДНК (Watson, 1969). Опросы современных исследователей также показывают, что в процессе своей работы они испытывают сильные эмоции, особенно если она увенчивается желаемым результатом. Так, один из опрошенных Б. Эйдюсон ученых сделал такое признание: "самое большое удовольствие в своей жизни я получил от открытий, которые я сделал ... если бы я завтра заработал миллион долларов, это было бы приятно, но не выдержало бы никакого сравнения с удовольствием от сделанного открытия ... это удовольствие, с которым ничто не сравнится" (Eiduson, 1962, p. 90). Впрочем, подобные "хорошие" эмоции не всегда имеют столь же "хорошие" проявления. "Ученый обнаруживает сильное эмоциональное участие в любой идее, которая к нему приходит и поэтому отстаивает и хорошие, и плохие идеи с одинаковой настойчивостью", - пишет Б. Эйдюсон, обобщая свой опыт общения с людьми науки (Там же, p. 135). А К. Поппер подчеркивает, что научная идея становится предметом "эмпатии" ученого, он как бы срастается с нею и готов защитать ее также, как и свою жизнь (Поппер, 1983). Но, конечно, ученые испытывают не только "хорошие" эмоции - в отношении изучаемых проблем, но и то, что с позиций традиционных мифов о науке выглядит "плохими" эмоциями - в отношении своих коллег. В результате “наука в такой же мере развивается через противостояние людей с разным личностным складом, в какой и через противостояние различных идей” (Gruber, 1989, p. 250). Примеров великое множество. Один из наиболее авторитетных представителей российской науки И. М. Сеченов всегда выступал оппонентом Н. Е. Введенского из-за того, что испытывал к нему личную антипатию. По той же причине Гете отвергал идеи Ньютона, а тот, в свою очередь, перессорился практически со всеми выдающимися мыслителями своего времени - с Гуком, Лейбницем, Флэмистедом - и из-за личной неприязни к ним отвергал их идеи. Он действительно “стоял на плечах гигантов”, однако сделал все для того, чтобы среди этих “гигантов” не было его современников. По свидетельству одного из биографов этого корифея науки, став президентом Королевского научного общества Великобритании, он утвердил там ”стиль величественной монархии” (Christianson, 1984, p. 482), естественно, с собою в роли монарха, и к тому времени адекватно воспринимал только свои собственные идеи. Список ученых, чьи теории были плохо восприняты научным сообществом из-за предубежденного отношения к их авторам, оказался бы очень длинным, включив, помимо самого Ньютона, которому Гук, Лейбниц, Флэмистед и прочие выдающиеся современники платили взаимностью, также Гельмгольца, Листера, Гарвея, Планка, Юнга, Гальтона, Резерфорда, Менделя, Пастера, Дарвина, Эйнштейна и много других известных имен. А Дж. Уотсон в своей известной книге "Двойная спираль" настойчиво подчеркивает, что, если бы не всевозможные интриги и сопротивление коллег, подчас доходившее до настоящего остракизма, он открыл бы структуру ДНК значительно раньше (Watson, 1969, p. 109). Межличностные отношения ученых накладывают печать не только на восприятие научных идей, но и на их рождение. Например, научные выводы химиков Бертло и Сен-Жиля проистекали не столько из полученных ими данных, сколько из сильного желания опровергнуть нелюбимого ими Бертоле. И таких случаях немало. Но чаще связь между отношением к научным идеям и отношением к их авторам бывает двусторонней. В эмпирических исследованиях продемонстрировано, что предметный конфликт - конфликт между идеями - и межличностный конфликт - конфликт между людьми - тесно взаимосвязаны и переходят друг в друга (Белкин и др., 1987). Отношение к ученому влияет на отношение к его идеям, а отношение к идеям сказывается на отношении к их автору. Воспользовавшись терминологией К. Поппера, разделившего наш мир на три части: "мир вещей", "мир людей" и “мир идей” (Поппер, 1983), можно сказать, что связь между “миром идей” и “миром людей” циклична и обладает свойством самоиндуцирования, в результате чего эти "миры" разделимы друг с другом только в абстракции. История науки в основном зафиксировала негативные примеры этой взаимосвязи - неадекватное отношение к идеям из-за конфликтов между людьми. Однако она может играть и позитивную роль. Во-первых, теплые человеческие отношения между учеными сплачивают их умы и облегчают творческое сотрудничество. В качестве свидетельств обычно приводятся примеры супругов Кюри и классиков марксизма. Во-вторых, и негативные отношения между учеными могут служить сильным стимулом научного поиска и приводить к получению значимых для науки результатов. Стремление опровергнуть оппонента, вытекающее из личной антипатии к нему, часто порождает яркие (и строго научные) идеи, и поэтому, как отмечают многие исследователи науки, конфликт гораздо более характерен для нее, чем согласие. Конечно, влияние межличностных отношений на научное общение не следует упрощять, трактуя его таким образом, будто ученые общаются только с теми, кто им приятен. Как справедливо отмечает В. П. Карцев, "изучая биографию любого современного ученого, написанную с пониманием социально-психологических взаимоотношений, мы почти всегда убеждаемся в том, что существует некоторая непреодоломая сила, влекущая некоторых ученых друг к другу, несмотря на их сложные отношения, на психологические коллизии и даже душевные страдания, которые это общение приносило" (Карцев, 1984, с. 51). Тем не менее, зависимость складывающегося у ученого круга научного общения от его человеческих преференций, хотя и не носит линейного характера, безусловно существует. При этом любопытно, что, хотя научная деятельность полна конфликтов - и предметных, и межличностных, в быту ученые обычно проявляют себя как спокойные, покладистые и бесконфликтные люди, доставляющие мало хлопот своим женам, детям и знакомым. Исследователи науки обычно объясняют данное качество ученых тем, что они настолько сконцентрированы на своей профессиональной деятельности, что все остальное для них малозначимо. "Они выводят свою эмоциональную энергию профессиональными каналами" (Eiduson, 1962, p. 97), концентрируют свой конфликтный потенциал в науке, и в результате "головные боли значительно чаще возникают у них после научных мероприятий, чем после ссор с женами" (Там же, p. 95). И не исключено, что именно "тихое" поведение ученых за пределами науки во многом породило их образ как людей, живущих в "башне из слоновой кости". Однако несмотря на индиффирентное отношение большинства людей науки к политике, в научном сообществе формируются различные кланы и группировки, весьма напоминающие политические партии. Что стоит за приверженностью ученых наиболее общим моделям понимания и изучения реальности, таким как научные парадигмы ? Безусловно, их убежденность в адекватности своего подхода к ее изучению, определенные исследовательские традиции, своеобразие познавательного опыта и т. п. Но не только это. Часто к названным причинам добавляются еще и субъективные интересы: ученые примыкают к определенной парадигме, потому что им выгодно к ней примкнуть. Поэтому за противостоянием парадигм нередко стоит противоборство субъективных интересов. Борьба интересов облачается, в соответствии с нормами науки, в состязание логических аргументов, относящихся к изучаемой реальности. Но за борьбой идей стоит борьба людей, защищающих свои личные интересы, а научные идеи часто используются для того, чтобы выразить субъективные интересы на приемлемом для науки языке. В результате, как отмечает Р. Рорти, даже внутридисциплинарные критерии адекватности научного знания часто не задаются объективными принципами, а являются "профессиональными конвенциями", заключаемыми исследователями ради реализации своих интересов (Rorty, 1982). Большая зависимость научного познания от субъективных интересов ученых обобщена (и абсолютизирована) “концепцией интересов”, весьма популярной в современной социологии науки. Согласно этой концепции, действия ученых всегда предопределены их субъективными интересами, а логические аргументы служат лишь способом их выражения. То есть законом научной деятельности является не норма незаинтересованности, а нечто прямо противоположное - "норма заинтересованности". Эта позиция, конечно, утрирована, но небезосновательна. Личные интересы ученого представлены в любой исследовательской ситуации, поскольку любой продукт научных изысканий потенциально может что-то дать не только для науки, но и лично для него: диссертацию, публикацию, повышение статуса или что-то еще. Ученый, как и всякий человек, не может полностью абстрагироваться от этих интересов, и, вольно или невольно, сознательно или неосознанно, воспринимает любой научный результат в соответствии с ними. Поведение, не выражающее никаких личных интересов, выглядит естественным для мифического Homo Scientus, но паталогичным для реального Homo Scаpiens. Как выразилась А. Рои, имеющая богатый опыт психотерапевтической деятельности: "я очень сомневаюсь в том, что индивид, способный "отбросить" все личные интересы ради "служения человечеству" психических здоров" (Roe, 1953, p. 233). Норма незаинтересованности, в результате, не только не соблюдается, но и не может быть соблюдена, что характерно и для других официальных норм науки.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Анти-нормы науки» з дисципліни «Психологія і методологія»
чаще, чем представители социогуманитарных наук - психологии (41 