Вряд ли М. Штирнер отда- ализме: нигилистическое и автоно- g^ себе отчет В ТОМ ЧТО мистски-искательское раскрывает глубочайшую социальную «пружину» всего своего мировоззрения, когда рассуждал о еще слишком едином, с его точки зрения, обществе и альтернативе ему, которая его гораздо больше устроила бы. Так, обществу, еще не распавшемуся на «атомы», он противопоставляет чисто атомистическую связь-сделку под названием «союз»: «В союзе ты живешь эгоистично; в обществе — "по-человечески", т. е. религиозно, как "член тела господина
Введение в диалектику творчества 41: своего"». «Обществу ты обязан служить всем, что имеешь, ты его должник, ты одержим "социальным долгом"; союзом же ты пользуешься, и, если, не зная ни долга, ни верности яеред ним, увидишь, что не сможешь извлечь из него дальнейшей пользы, то ты выйдешь из него... Общество — нечто большее, чем ты... оно стоит над тобой; союз же—только твое орудие или твой меч, которым ты обостряешь твою естественную силу и увеличиваешь ее. Союз существует для тебя и благодаря тебе... Короче, общество священно; союз же — твоя собственность. Общество пользуется тобою, союзом же пользуешься ты»7. Здесь нам дана со всей откровенностью и невозмутимым цинизмом четкая картина вполне безразличного атомизма, где каждый «атом» в любое мгновение готов отдать и предать всех без исключения других и всю Вселенную вообще на погибель и исчезновение, если только это окажется отвечающим его собственным интересам: пусть пропадет пропадом весь мир, но зато я добьюсь своего! Хотя такой «атом» как будто пока еще не предпринял ничего явного для разрушения мира и даже не порвал внешне-связующих уз с другими, но по сути дела он уже безусловно порвал логически и аксиологически обязательные внутренние узы с кем бы то ни было, как только стал самозамкнутым «атомом». И точно так же он по сути дела уже принес в жертву всю Вселенную, когда отвернулся от нее и предпочел не иметь ничего святого — предпочел ей всей одного себя. В своей потенциальной глубине замкнутый «атом» — именно в силу полноты своего безразличия ко всей Вселенной и четкого предпочтения ей самого себя — всегда внутренне есть разрушитель космоса. Безразличие в этом смысле гораздо хуже страстно заблуждающегося «горячего» злодейства, ибо в ледяных недрах своих безразличие таит глубочайшее и самое последовательное разрушительство, предательство всей беспредельности и спокойно-методичное мироубийство. Равнодушие есть по сути своей — бездушие, а бездушие — душегубство. Однако убедительнее всего обо всем этом свидетельствует саморазоблачение, оставленное нам этим поистине единственным в своем роде полным своецентристом и поставившим себя по ту сторону боли и скорби бытия, цинично безжалостным своезаконником. Он прямо заявляет: «Долой же все, что не составляет вполне Моего!». Ему нечего искать, для него не существует самой возможности жизненного
412 Г. С. Батищев искания или устремления в поисково-творческий путь: «Только тогда, когда я уверен в себе и больше себя не ищу, тогда я действительно принадлежу самому себе». Этот анти-искатель. довольный собою им налично данным. — таким, каким он себя застал однажды, — безмерно, сатанински горд и, по отзывам его близких, очень хитер. Его лукавство — не играет с объективными законами, оно отринуло от себя все объективное. Если вообще перехитрить нечто — значит его утилизовать и корыстно использовать, то этот лукавец перехитривает даже самого себя, ибо вместо «аполлонического» изречения «Познай самого себя!» — выставляет иное: «Используй самого себя1.». Такая установка выливается в «самонаслаждение», в нигилистическое прожигательство: «...как пользоваться жизнью? — Потребляя ее, как свечку, когда ее сжигают». Непосредственная субъективная достоверность для него дана изначально как центр столь же крайнего и фанатически последовательного субъективистского своемерия: «Не человек — мера всему, а я — эта мера». «Я — критерий истины...» (О, Протагор! Желал ли ты этого?..) «Всякое высшее существо надо мной... ослабляет чувство моей единичности... Если я построю свое дело на себе, Единственном, тогда покоится оно на преходящем, смертном творце, который сам себя разрушает, и я могу сказать: Ничто — вот на чем я построил свое дело». «Творческое ничто»8. Эта позиция грубо, с порога отвергает все святое, всякую обязательность и верность кому бы то ни было, и в особенности — чему-то более высокому. Она отбрасывает какие бы то ни было ценности. Но именно к этому итогу неизбежно ведет тенденция, на более ранних стадиях которой Пико дел-ла Мирандола еще изящно предвосхищал последующий ан-тропотеизм своим девизом: человек — ваятель и творец самого себя9. А дальше эта тенденция идет к Ф. Ницше, выносящему знаменитый приговор: «Бог мертв», приговор, подразумевающий: для всех тех, каждый из которых — центр, и «каждый центр сил конструирует, исходя из себя, весь остальной мир»'°. Первоначальное изящество художнического ваяния рассеивается и обнаруживает логику, далекую от изящества, — топорно-палаческую, мироубийственную логику нигилизма. Хотя впоследствии было немало по-своему откровенных самовыражений иных своецентристов, все самое существенное собрано у М. Штирнера, предвосхитившего и главные
Введение в диалектику творчества 413 ^ио.шеанск.^е мотивы, и даже геростратовские выходки Ж. П. Сартра. Самохарактеристики «Единственного» в общем достаточно для того, чтобы в ней увидеть олицетворяющий Портрет и услышать грубый голос типичного замкнутого и <$езразличного атомиста. Она же есть краткое, но схватывающее самую суть изложение общего кредо нигилистического анти-субстанциализма. Однако наряду с этим течением в анти-субстанциализме существует и другое, питаемое не замкнуто-безразличным, а разомкнуто-искательским атомизмом. Различие, но в то же время и подобие внутренних скрытых истоков, т. е. социальных предпосылок, позволяет видеть в этих двух течениях мысли, подчас причудливо переплетающихся одно с другим, как их существенную разнородность, так и аналогичность в некоторых кардинальных моментах, т. е. взаимную «заразительность» их друг для друга. Это дает нам чрезвычайно ценный и поучительный, предостерегающий нас опыт. Сама автономизация рефлектирующего сознания у разомкнутых атомистов вторична, вынужденна: индивидуальному либо трансцендентальному, но индивидуально-личностно представленному субъекту вменяется право и тяжкая обязанность суверенного суда над всем остальным миром, но это диктуется не ледяным безразличием потенциального разрушения космоса, не нигилизмом, а утратой логики междусубъектной со-причастности и исторически обусловленным «оледенением» уз сущностной взаимности. Субъект берется быть «самоответственным» (Э. Гуссерль) вообще во всех Вселенски громадных, сколь угодно сложных проблемах, включая и заведомо непосильно трудные для него, превышающие горизонт его познавательной, нравственно-художественной и духовной компетентности. На монологизированно-го субъекта возлагается долг быть самому себе авторитетом, либо всеми сверх-обычными внутренними усилиями «сотворить» внутри себя тот авторитет, со-причастности к которому в общении он сам лишил себя, принимая свою разобщенность, свою сосредоточенность внутри себя и самоавтоно-мизацию за условие своей самостоятельности. Для него не существует никакого выхода к чему-то третьему из альтернативы между гетерономизацией и автономизацией. А это нередко приводит утонченных «аристократов» автономистского искательства к ниспадению на позиции, аналогичные
414 Г. С. Батищев нигилистическому мироотвергательству, являя нам собой мучеников субъективизма. Каким трагически созвучным безразличному анти-искатель-скому своецентризму бывает анти-субстанциализм разомкнутый! Но такова суровая расплата за субъективизм самоизоляции и онтологически-аксиологического одиночества, расплата за отвержение междусубъектности. Вот самое выразительное признание, данное его автором с настоящей беспощадностью к самому себе: «Макс Штирнер был прав, когда говорил, что весь мир есть "собственность единственного", т. е. меня. Весь мир должен быть моей собственностью и ничто не должно быть внешним, внеположным для меня... все должно быть во мне. Солнце должно быть во мне»". Так субъект искания, решивший сугубо автономно — только изнутри своей монопольной индивидуальной суверенности — судить предмет своего поиска, тем самым лишает себя возможности действительной встречи со своим предметом поиска. Он лишает себя искомого предметного содержания тем, что хочет заранее и субъективно-имманентно предопределить его изнутри самого себя, хочет заранее присвоить его, обратить в свою аксиологическую собственность. Он делает себя онтологически одиноким, да и сам признается в этом: «Я всегда был ничьим человеком, был лишь своим собственным человеком, человеком своей идеи, своего призвания, своего искания истины... Это означало слабую способность к отдаче себя... Я во всем участвовал как бы издалека, как посторонний... испытывал экстаз разрыва и восстания. Мне совсем неведомо слияние с коллективом... Ничто не преодолевает моего одиночества». «В моей жизни не было лучеиспускания». «Во мне было непреодолимое барство, барство метафизическое». «Всю мою жизнь я был бунтарем», «Всю мою жизнь я утверждаю мораль неповторимо-индивидуального и враждую с моралью общего, общеобязательного...» «Священный долг беззакония. Таков мой нравственный темперамент, агрессивный и обвиняющий... Моя философия всегда была философией конфликта». «Я истолковывал Ungrund Беме как первичную, добытийственную свободу. Но у Беме она в Боге, как Его тайное начало, у меня же вне Бога». «Философия есть борьба» 12. Согласно его же собственной самохарактеристике, Н. А. Бердяев—истинный, «коренной» антропоцентрист'3. Но он так
Введение в диалектику творчества 415 яОстался не разрешившим разрывавшую его антиномичность Между антропоцентристской ориентацией, сохранявшей глубинный якорь так и не поднятым, и неустанно, вновь и вновь Предпринимавшимися им попытками раскрыть все возможные «степени свободы» для искания. Последнее было возведено им как бы в неизбывное и достойнейшее состояние, в свою судьбу. Субъективная самодостоверность выступает для него как бесконечная задача, переплетенная с загадочностью и таинственностью. Но она же и закрывает перспективу сурово-объективного приятия проблемности как исторической, как сопряженной на самом деле с неисчерпаемым потенциалом иных, пока еще не доступных для самостоятельного решения задач, внутри объективной логики которых — внутри беспредельной диалектики — человечество застает себя изначально находящимся. И должно признать себя находящимся внутри нее на любой ступени развития своих субъектных атрибутов, приняв ее как абсолютную, объективнейшую, неисчерпаемую «опору», «лоно», «корень всех корней». Субъективизм же ищет опоры —в гордой «без-опорности», опасливо избегая онтологической при-общенности к диалектике. «Я удержался в жизни, ни на что не опираясь, кроме искания божественной истины... Я основал дело моей жизни на свободе». Не мертвящее безразличие, а безысходное искание сделало этого человека автономистом. Никак нельзя сказать, что он попирает ценности и высокие устремления нравственной жизни души, — напротив, он не лишен аристократического благородства. Но с горечью он вынужден обличать себя: «Я всегда чувствовал себя скорее разбойником, чем пастухом (терминология Ницше)»14. Была у него искренная мечта— стать человеком, щедро излучающим во вне себя, адресуясь Другим, — стать «пастухом» '5... но на деле он так и остается «разбойником», похитителем и в то же время «пленником свободы», узником своемерия. Почему же так произошло? Дело в том, что «философ свободы» все время и тщетно пытается присвоить себе неприсвоимое. Он пытается сделать духовной собственностью антропоцентриста самое свободу, обратить самое творчество в монологически самодостаточное, самооправданное и оправдывающее человека, утверждающего себя как центр, хотя явно и не отрицая другие Центры. Так, он признается: «Изначальность... моей свободы выражалась в том, что я мог принять "не-я", лишь сделав это
416 Г. С. Батищев "не-я" содержанием своего "я", введя его в свою свободу»16. В таком субъектном мире, построенном и организованном только вокруг своего собственного, принятого им для себя за абсолютный, псевдоизначального центра, нет и не может быть никаких онтологически взаимных сущностных отношений, а могут быть лишь отношения имманентные. В нем нет и не может быть собственно диалога, а уж и подавно — диалога реальных исторических судеб, но может быть лишь так называемый внутренний диалог. В нем нет и не может быть сущностно взаимной свободы и глубинного со-творчества, а могут быть одни лишь внутренние, имманентно-субъективные отрицательные проекции, или тени от свободы и от творчества. Когда философ-автономист заявляет: <<Я изошел от свободы, она моя родительница... я положил в основание философии не бытие, а свободу», — тогда фактически он помещает свободу посреди отверженного им мира, под знаком отрицания — в Небытие. Это вскоре и обнаруживается в связи с характеристикой творчества как по сути «творчества из ничего, т. е. из свободы». Эта непреодолимая негативность, этот витающий вокруг него дух разрушительного Ничто придает субъективизированному творчеству полную слепоту и глухоту к объективным, междусубъектным критериям и ори-ентациям, делает его невосприимчивым к любым не своим, инаковым ценностям. И вот получается, будто «творчество не нуждается в оправдании, оно оправдывает человека, оно есть антроподицея» 17. Оно в принципе не расположено, да и логически не способно гармонизировать себя с кем-то радикально инаковым, неожиданным, непредусмотренным. Оно не умеет ставить себя самого под вопрос перед лицом чего-то всерьез более высокого, нежели «его собственные интересы». И быть ответственным всецело. Оно поэтому есть лишь утонченное своемерие, мнимо вознесшее себя до уровня творчества, а на деле — облачившееся в субъективистские проекции, или тени. последнего. Ибо действительное творчество начинается лишь по ту сторону всякого субъективизма, всякого своемерия, особенно же — утонченного. Но как же возможен тогда внутри этого, автономистски организованного субъектного мира действительный глубинный поиск? Возможно ли для него подлинное искание? У всех анти-субстанциалистов, особенно у новейших, выступа-
Введение в диалектику творчества 417 ЮШИХ как приверженцы «новой онтологии» — онтологии собственно человеческого бытия, — притязания на дух искательства чрезвычайно далеко идущие. Если послушать их декларации, то выходит, будто во всей былой истории человечества даже самые великие подвижники были какими-то застывшими, статуарно-неподвижными сравнительно с неудержимо переменчивыми натурами нынешних антропоцентристов. «Прочь от скучного постоянства — в самообновление любой ценой!..», — таков их лозунг. Тут «нельзя указать на какую-нибудь определенность, устойчивое основание, принцип действия, кроме постоянного динамического движения, без какой-либо заранее данной или известной цели, где еще нет дифференциации на бытие и познающее сознание, последнее еще не знает рефлексии, где не произошло еще разделения на субъект и объект, но где тем не менее совершается постоянный отход от уже имевшего место состояния, выход за его пределы, устремление к иному»18. Однако, отправляясь в столь беспокойное, бурное плаванье по морям анти-постоянства, индивидуальный автономист никогда не позволяет себе такого чрезмерно смелого шага, каким явилось бы извлечение якоря из недр его самости, его «конечной» экзистенции и внутренней самодостоверности. Последняя может быть задачей или загадкой, но... при сохранении неприкосновенным ее центра, остающегося той точкой, с которой наш столь отважный путешественник сойти не смеет. Поэтому его не признающая никаких границ критичность, его решимость на все посягнуть и ни перед какой ценностью-святыней не остановиться оборачивается именно негативной ограниченностью — из-за несамокритичности как раз в самом субъектно существенном. Его постоянная готовность действовать безотносительно к каким бы то ни было чужим, инаковым мерилам или критериям обнаруживает лишь его несвободу, его прикованность к своему собственному, незыблемому мерилу '9, хотя бы и предельно бессодержательному. Его часто нарочито провозглашаемая открытость чему бы то ни было новому, оригинальному и неожиданно своеобразному на деле оказывается всего лишь рефлексией об открытости, рефлексией своемерной. Она готова поинтересоваться чем угодно и принять идеальный «отблеск» чего угодно внутрь «стеклянного шара» своей субъективности. Однако чем больше эта ни к чему не обязывающая рефлексия интересуется
418 Г. С. Батищев всем на свете, тем меньше сам человек испытывает необходимость сделать хотя бы простейший практически-действительный шаг от своей самости и самодостоверности по направлению к объективному, предметно встречному содержанию. Чем больше и чем успешнее субъективист теоретизирует на некоторую тему или эстетизирует ее для себя, тем лучше и надежнее условные плоды идеального освоения ее заменяют для него безусловное приобщение к тому, что стоит за этой тематизацией... Он может даже возвести нечто, представшее ему, в идеал, но только «с неизменным чувством дистанции между ним и реальностью»20, — реальностью по-прежнему собственной и не сдвинувшейся со своей внутренней точки опоры и зрения ни на йоту. Быть всегда в интенсивнейшем движении будто бы самообновления, но лишь на дистанции и в самоотстраненности от всякого предмета, теоретического или эстетического, вместо того чтобы практически совместить с ним свою судьбу, свою реальную жизнь, — это равносильно не слишком серьезному приятию предмета, равносильно романтической иронии. Позиция эстетика-ироника есть лишь крайнее, но зато наиболее чистое выражение индивидуального субъективизма вообще. Именно вместо погружения в содержание и действования внутри него, ироническая субъективность «держит его... на почтительном расстоянии... Я являюсь господином закона и предмета и лишь играю ими, как своим капризом, и в этом ироническом сознании, в котором я даю погибнуть самому высокому, я лишь наслаждаюсь собою. Этот образ есть... не только зло, и притом совершенно всеобщее внутри себя зло, а прибавляет еще к этому... субъективное тщеславие, побуждающее меня... знать себя абсолютом»21. «...Девиз ироника: никогда не делать окончательного выбора, ни на чем не останавливаться, все время оставаться как бы сохраняющим свободу выбора... не принимая всерьез ни одну из провозглашенных идей. Это дает романтику возможность наслаждения своей мощью»22. Нельзя сказать, что все анти-субстанциалисты — романтические ироники. Но можно и нужно сказать со всей категоричностью, что автономистское искательство либо совсем невозможно на деле, если позиция индивида — безразличный атомизм, либо возможно исключительно и только в меру небезразличия, т. е. неотстраненности и бездистантнос-
Введение в диалектику творчества 419 ти по отношению к жизненно-судьбическому содержанию процесса искания, к предметно встречаемой действительности, к объективно происходящей истории. Иначе же любые субъективные пожелания быть творчески ищущим человеком для анти-субстанциалиста претворимы лишь в сфере фантомов-теней, в сфере коллекционируемых мертвых условностей и безжизненных отвлеченностей... Поселяясь среди них, он предается лишь компенсаторно воображаемому слаганию своей судьбы, лишь все более изощренному самовыдумыванию и нагромождению мира фикций — мира псевдозеркал для услаждения своего нарциссизма. В этой фантомальной сфере он с тем большим успехом получает возможность культивировать свое «творческое самообновление», головокружительно интенсивное и впечатляюще яркое, — чем меньше этот процесс затрагивает его неподвижный центр, его глубинное своемерие. Действительное искание предполагает с самого своего начала отказ от самодостаточности всех своих собственных мерил: если есть в нем также и своемерие, то лишь устремленное к тому, чтобы себя потерять, а не утвердить и увековечить. Это — лишь вынужденная атомизированность тех, кто все еще не нашел достойной приобщенности. Это — недоверие и неверность ничему, кроме своих собственных ценностей-ожиданий, но лишь в надежде открыть для себя возможность достойного адресата для всей полноты доверия и верности. Это — уединенность, но лишь ради грядущей желанной встречи и глубинного единения... Это — состояние блуждания на перепутье, когда субъект все еще не открыл и не вступил на тот путь, который есть не что иное, как сама беспредельная объективная диалектика с ее креативными потенциями. Но в этом блуждании субъект не перестает внутренне предугадывать искомый путь, влекущий его к себе, как его универсальное призвание и космическое назначение. Вот это и есть именно вечное искание — и на подступах к пути, и на самом пути, — искание небезысходное, небесплодное. Здесь человек не только ищет, но и находит. Однако логика искательства строга: без самоотречения, без мужественного пре-одолевания своей ограниченности нет и самообретения. Насколько человек самоотвержен и готов отказаться быть Мерилом Всем Вещам, настолько же ему и открываются действительно небывалые горизонты, иные измерения Вселен-
420 Г. С. Батищев ной, новые критерии и мерила, которых он не мог предвидеть и ожидать. Насколько он перестает концентрировать свое бытие вокруг собственного центра, настолько же обретает способность быть устремленным, быть в вечном становлении. Отсюда видно и понятно также и то, что своецентризм, и в частности индивидуалистический антропоцентризм, не может не извращать и не губить возможностей творчества. Всякая попытка субъекта сохранить критерий внутренней самодостоверности и остаться неколебимым, не подлежащим сомнению Центром мира и обладателем Мерила Всем Вещам замыкает его внутри «стеклянного шара» субъективизма. Так искание становится безысходным, так оно обрекается на тщету.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Два течения в анти-субстанци» з дисципліни «Введення в діалектику творчості»
