Активность как сверхкатегория, верховный объяснительный принцип, или парадигма
Современный здравый смы,":л определяет творчество не иначе, как через деятель ность, присоединяя к ней признак новизны. Такая дефиниция стала как бы сама собой разумеющейся и устраивающей авторов, придерживающихся весьма различных концепций... Согласно С. Л. Рубинштейну, «творческой является всякая деятельность, создающая нечто новое, оригинальное, что притом входит не только в историю всякого творца, но в историю развития науки, искусства и т.д.»'. Здесь, кроме обычной ныне ссылки на деятельность, присутствует еще и указание на включение творчества одновременно в две истории: в индивидуально-субъектную историю человека, или личности творца, и в историю всей культуры, в незавершимый культурно-исторический общественный процесс. За последним неявно стоит и через него так или иначе представлена вообще беспредельная объективная диалектика. Собственно философской дефиниция творчества начинает становиться только тогда, когда речь недвусмысленно заходит о соотнесении двух этих историй и тем самым — о встрече двух миров: микрокосма и макрокосма, взятых в их креативности или в их потенциях и условиях возможности для креативности. Тогда начинает прослеживаться встреча двух потенциальных глу-
Введение в диалектику творчества 153 бин; относительно неисчерпаемой креативной глубины бесконечно становящегося бытия человека и абсолютно неисчерпаемой, безначальной и бесконечной, т.е. беспредельной глубины объективной диалектики Вселенной. Ссылка на деятельность, вообще говоря, означает лишь переформулирование проблемы космического статуса творчества и превращение ее в проблему такого же статуса деятельности. Однако эта же ссылка делается уводящей прочь от названной проблемы в том случае, если единственным, исключительным стержнем деятельности оказывается не что иное, как объектно-вещная активность. Последняя равнозначна отношению человека к миру как к объекту и именно только как к объекты2', как к совокупности аксиологи-чески незначимых вещей, как к материалу и фону для воздействия на него. Этот материал и фон, эта совокупность омертвленных вещей признается сама по себе обладающей одними лишь объектно-вещными характеристиками и закономерностями. Поэтому, если субъект считается с последними и следует им в своей практике воздействия на них, тем с большим успехом он может совершенно не считаться с действительностью при формулировании своих целей, при избрании ценностей, выступающих как нормы и принципы. Так воздействие человека на мир делается ценностно односторонним вмешательством и распорядительством — ценностно односторонней активностью от самого себя и только от самого себя. Нетрудно догадаться, что при такой аксиологически односторонней позиции вопрос о том, достойна ли человеческая жизнь своего космического статуса, просто-напросто не возникает. Ведь это был бы вопрос о том, насколько все то, что человеку надо по его собственному усмотрению и что он решил «творить» вокруг себя и над самим собой, — отвечает каким-то внечеловеческим, встречным критериям и мерилам, которые предстояло бы распредметить такими, каковы они сами по себе суть. Объектно-вещная же позиция по определению глуха ко всему подобному. Она предполагает и подразумевает, что коль скоро она — активная, то уже тем самым обладает наивысшим достоинством и правом требовать от мира в одностороннем порядке, что и зафиксировано в понятии- по-требность. Она видит альтернативу только в пассивности, в рабски покорной уступчивости и не желает иметь
154 Г. С. Батищев дело с природой иначе, как с позиции, вооруженной орудиями силы — средствами цивилизации. На первый взгляд, именно эта позиция и утверждает сильнее всего самого субъекта. Однако уже сейчас уместно подвергнуть этот взгляд сомнению и поставить под вопрос. Ибо если отношение субъекта к чему бы то ни было на деле всегда только объектно-вещное и никакое иное, то есть все основания спросить: не отомстит ли ему эта позиция по логике бумеранга тем, что он и к самому себе не сможет относиться иначе, как тоже к объекту-вещи, столь же аксиологически незначимому и безгласному? Но чтобы найти убедительный ответ на этот вопрос, надо прийти к полному понятию объектно-вещной активности, которого мы здесь еще не выработали, Чтобы выработать его, рассмотрим повнимательнее, как толкуют активность—иногда под именем деятельности3— различные авторы. Согласно А. П. Огурцову и Э. Г. Юдину, «деятельность — специфически человеческая форма активного отношения к окружающему миру, содержание которой составляет его целесообразное изменение и преобразование. ...Человек противополагает себе объект деятельности как материал, который сопротивляется воздействию на него человека и должен получить новую форму и свойства, превратиться из материала в продукт деятельности»4. Подобным же образом и у К. А. Абуль-хановой-Славской, несмотря на ее старания максимально отличить деятельность от активности, все же первая определяется через посредство второй. Поэтому нам предлагается «деятельность, понимаемая как осуществленная человеческая активность». А иногда дается и гораздо более прямая характеристика — «деятельности как человеческой формы активности...». Так или иначе, первая выступает в качестве реализации второй или того, во что превращается вторая. И над всем тяготеет «общефилософское положение об изменении субъектом объекта»5. В том же ключе звучит и дефиниция: «Деятельность есть саморазвивающаяся система активных отношений субъектов к объекту и друг к другу, опосредствованных средствами воздействия и программами...»6. Или в еще более четкой и категоричной формулировке: «Становится возможным вычленение трех основных элементов деятельности и понимание их структурной связи. Такими элементами являются:
Введение в диалектику творчества 155 — субъект, наделенный активностью и направляющий ее на объекты или на других субъектов; — объект, на который направлена активность субъекта (точнее — субъектов); — сама эта активность, выражающаяся в том или ином способе овладения объекта субъектом или установления субъектом коммуникативного взаимодействия с другими»7. В том, что внечеловеческий объект берется деятельностным процессом у всех этих авторов только как объект-вещь, можно и не сомневаться, — это и так ясно. Не менее ясно и то, что также и люди сплошь да рядом могут подвергаться «обработке» деятельностью именно в качестве объектов. «Здесь объектами преобразования оказываются сами люди — субъекты, и как таковые они становятся объектами для других людей»8. Но до какой же степени при этом они способны сохранить самих себя «как таковых»? Внутри объектного положения — ни в какой: «Когда предметом преобразовательной деятельности становится человек, он перестает быть субъектом и оказывается объектом»9. Единственное, в чем еще заключается проблема, — это существование или несуществование в сфере отношений людей друг к другу, в сфере общения и ценностей, свободы и творчества каких-то таких, хотя бы некоторых аспектов человеческого бытия, которые в людях, находящихся вне объектного положения (т. е. не подвергаемых никакой объектной обработке активностью других) не покрывались бы и не исчерпывались бы принципом: субъект —> активность —> объект. Забегая несколько вперед, скажем, что первые три из только процитированных авторов хотели бы сохранить и защитить существование таких аспектов... Но как это возможно при наличных концептуальных возможностях? Начнем с творчества. Поскольку оно подводится под категорию деятельности, а эта последняя — под активность, постольку с ним дело безнадежно: «Творчество — высшая форма активности...»10. Это приговаривает творчество быть не больше, чем объектно-вещной продуктивностью. Тогда обратимся к понятию свободы, а еще лучше — к наиболее субъектному ее содержанию, к свободе воли. Но и тут нам разъясняют: «свободная воля есть... не даровая подачка, якобы орошенная человеку милосердным и щедрым Господом Богом, а результат трудной работы самого человеческого тела
156 Г. С. Батищев внутри телесного же мира — способность, которая и рождается и развивается только его собственной активностью»". Так редукция всей действительности к одному только объектно-вещному уровню отсекает возможность наследования человеком из нее чего бы то ни было, кроме объектов-средств. Тем самым эта редукция ставит человека на всех иных, более высоких уровнях в положение наследника лишь самому же себе. Так свобода поглощается все той же объектной активностью. Тогда возложим надежды на общение. Что касается всей школы А. Н. Леонтьева, то в ней безраздельно господствует единая предпосылка: «поляризованность всякого жизненного процесса, на одном полюсе которого стоит активный («пристрастный») субъект, на другом — "равнодушный" к субъекту объект» 12. Именно из этих и ни из каких иных элементов приходится конструировать феномен «общения». Что из этого получается, четко изображено и оценено А. У. Харашем: отношение между двумя объектами объявляется ничем иным, как «комбинацией двух субъектно-объектных отношений: S] <-> 5ч f5i ^ Оз f0l ^ Sz ...Очевидно, что при таком — редукционистском — истолковании отношение "субъект-субъект" лишается своей онтологической и эпистемологической специфики» 13. Междусубъектные связи как таковые растворяются без остатка, и их самостоятельный образ представляется просто-напросто «избыточным». Критикуя этот редукционизм вслед за Б. Ф. Ломовым, К. А. Абульханова-Славская предпринимает построение «теории личности» не на принципе деятельности, а на ином, личностном начале, на категории личности. Общую же задачу такой теории она видит в том, чтобы в зависимости от различных систем отношений соотнести выделенные связи, качества, уровни бытия человека — индивида, личности, индивидуальности... Но все они дифференцируются не иначе, как опять-таки внутри активности! Сюда же входит и «общение как особая форма активности индивида» 14. Тем самым столь тщательно, казалось бы, разведенные и размежеванные начала—Деятельностное и личностное—вновь обретают уравнивающий их абстрактно-теоретический «общий знаменатель».
Введение в диалектику творчества 157 Наконец, вспомним о том понятии, которое имеет дело с заведомо над-эмпирическими, неконечными, над-утилитарны-ми содержаниями, — о ценностях. Не встретит ли даже очень энергичная активность хотя бы в них нечто такое, перед чем она почтительно остановится и что предстанет ей «как нечто само по себе более высокое'^ 15 Но ничуть не бывало! Принцип активности, согласно Э. А. Веберу, включает в себя и ценностный принцип... «Сознательная и целенаправленная активность в сфере преобразования объекта направляет нас в самую суть ценностных процессов»16. Вот и получается, что, куда ни кинь — повсюду эта активность, причем именно объектно-вещная. Такого рода тенденцию, ведущую к превращению активности в сверхкатегорию, можно было бы проследить и в социальной психологии, и в социологии, да и во многих других общественных науках... А это не может не вызывать настороженности.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Активность как сверхкатегория, верховный объяснительный принцип, или парадигма» з дисципліни «Введення в діалектику творчості»
