Вопрос о соотношении гомеровских поэм с исторической реальностью находится в центре так называемой «проблемы Гомера», споры вокруг которой продолжаются в филологической науке уже добрых полтораста лет. Мы уже говорили в предыдущей главе, что, по одной из версий, первый полный письменный текст этих поэм появился только во времена афинского тирана Писистрата (560–529 гг. до н. э.). Эта «Писистратова версия», выдвинутая итальянским философом XVIII века Джамбатиста Вико, была у него связана с весьма решительным утверждением, будто никакого Гомера на самом деле не было, а прозвище это (одни толкуют его как «слепой», другие — как «заложник») в действительности означало весь коллектив «аэдов», сказителей древних преданий, устно передававших разрозненные части будущей «Илиады» вплоть до писистратовых времен, когда она только и обрела благодаря записи вид единой поэмы. Хотя против этой гипотезы выступали уже многие современники Вико (Гете, например, Даже написал целый трактат, доказывая принадлежность «Илиады» одному автору), она возымела большое влияние, и первые серьезные филологические исследования, посвященные «проблеме Гомера», ставили своей главной целью разъять гомеровский текст на более мелкие куски, якобы принадлежащие различным более ранним устным сказаниям. Такой подход, рассказывают Л. Гиндин и В. Цымбурский в упоминавшемся мною (во вступлении) филолого-лингвистическом исследовании «Гомер и история Восточного Средиземноморья», основывался на господствовавшем поначалу в филологии XX века априорном представлении об устном народном эпосе как о совокупности «окаменевших» текстов, которые после своего создания передавались неизменными от певца к певцу и могли лишь «состыковываться» в готовом виде в более крупные поэмы. Считалось также, что сюжеты этих малых «первичных» текстов должны были быть крайне простыми, а поскольку Гомер начинает «Илиаду» с обещания рассказать о «гневе Ахилла» и затем то и дело нарушает это обещание многочисленными сюжетными отступлениями — в сущности, перебивает сюжет другими короткими рассказами, — такое построение казалось как раз подтверждением того, что «Илиада» является механической смесью «простых» первичных текстов. Был, дескать, в глубокой древности простенький рассказ об Ахилле и Агамемноне, построенный на традиционной формуле «обида — примирение», характерной для многих эпических сюжетов, и к этому рассказу постепенно присоединялись другие, побочные. Эта теория продержалась до 20-30-х годов нашего века. Затем, однако, в результате углубленного изучения эпических традиций, сохранившихся у некоторых балканских и азиатских народов, было выявлено, что от певца к певцу передаются не столько готовые тексты, сколько, скорее, «формульные конструкции» — набор традиционных сюжетов, канонизированных образов и ситуаций, словесно-ритмических формул и тому подобных «готовых наборов», с помощью которых каждый сказитель создает всякий раз заново рассказываемую им историю. Когда эта закономерность была проверена на материале поэм Гомера, оказалось, что и он самым широчайшим образом пользовался таким приемом. Один из исследователей подсчитал, что в некоторых частях его поэм — например, в зачинах и окончаниях речей героев или в характеристиках действующих лиц, — «формулы», от простейших до самых сложных, занимают около 90 процентов текста! Так, уже в первой песне «Илиады» предводитель. Троянского похода, микенский царь Агамемнон, именуется то «пространно-властительным», то «могучим», то «гордым могуществом», то «повелителем мужей»; а пройдя по всем 24 песням поэмы, можно обнаружить, что буквально для каждого из важнейших ее героев заготовлен набор из десятка и более таких характеристик, чередующихся в самом разнообразном порядке. Как ни странно, именно эта «формульность» гомеровской поэтики позволила М. Пэрри и А. Лорду выдвинуть утверждение, что Гомер был «индивидуальным автором внутри коллективной традиции». Это утверждение может показаться противоречивым, однако в действительности оно вполне логично. В самом деле, в том смысле, что некое эпическое сказание, каждый раз импровизируется данным певцом заново, оно действительно является его индивидуальным творчеством; но в том плане, что певец всякий раз использует общий набор элементов, присущий данной культуре и знакомый ее носителям, его произведение, несомненно, принадлежит к коллективному творчеству. Иными словами, Гомер, по мнению Лорда и Пэрри, был гениальным реализатором коллективного эпического канона. Такой точке зрения противостоял В. Шадевальдт, который в конце 30-х годов предложил изучать каждый эпизод. «Илиады» с точки зрения его функций в составе поэмы как целого и показал, используя этот подход, что гомеровская «Илиада» отличается от обычного эпоса наличием строго организованного единства. Ни один из ее эпизодов нельзя изъять, не нарушив общей связности поэмы. Композиция «Илиады» оказалась продуманной и структурно, и эстетически, а это возможно только в том случае, если текст всецело является авторским, то есть ближе к тексту, скажем, Вергилия, чем к песням неграмотных устных сказителей; это не просто реализация эпического канона, а творческое переосмысление его. Однако ведь и авторский текст может быть совершенно различным: грубо говоря, одни авторы создают близкие к подлинной истории романы-хроники, другие расшивают по исторической канве самые фантастические узоры. Что же создавал в этом смысле Гомер? Для суждения о соответствии гомеровских поэм исторической реальности войны ответ на этот вопрос имеет решающее значение. Здесь тоже имели место (и частично до сих пор продолжаются) ожесточенные споры: одни ученые — вроде Д. Пэйджа («История и «Илиада» Гомера», 1959) или Майкла Вуда («В поисках Троянской войны», 1986) — увлеченно утверждали, что «Илиаду» следует считать весьма или даже вполне надежным историческим источником, находя доказательства этого в данных современной археологии и лингвистики; другие, как влиятельный Майкл Финли («Троянская война», 1964), выражали изрядный скепсис в отношении историзма Гомера, находя в его творчестве многие черты сказки и мифа (достаточно вспомнить, что боги играют в «Илиаде» почти такую же роль, что земные герои, да и многие из этих героев описываются как дети богов). Но большинство филологов-гомероведов занимает в этом вопросе срединную позицию, которая совмещает оба указанных взгляда. С одной стороны, говорят эти филологи, эпос, в том числе и гомеровский, бесспорно содержит много мифических и сказочных элементов, поскольку он вырастает, ведет свое начало из мифа и сказки. Тем не менее эпос все-таки отличен от мифа. Как объяснял, например, замечательный российский исследователь мифопоэтики Е. Мелетинский, миф рассказывает о временах «создания» мира и всех его существующих форм, тогда как эпос занимается прежде всего «ключевыми», «героическими» периодами народной истории — вспомним былины о Владимире Красное Солнышко, героизирующие историю Киевской Руси, или, скажем, «Песню о Нибелунгах», отражающую становление раннегерманского общества в том же духе героических сказаний. Во всех этих классических памятниках мировой литературы прошлое народа воплощается по одному и тому же «эпическому канону» — в героических образах и великих деяниях. Все подобные произведения, как правило, монументальны по размаху, и все они, как показывают исследования, представляют собой заключительную стадию развития эпоса — стадию перехода к индивидуальному творчеству. Таким же было, как мы уже знаем, и творчество Гомера. Что же можно сказать об историзме такого эпоса? Этот историзм представляется несомненным (ведь и древний Киев с князем Владимиром, и раннегерманское племенное общество, и другие коллективные герои национальных эпосов различных народов существовали вполне реально), но он весьма специфичен. Эту специфичность блестяще вскрывает характеристика, предложенная крупнейшим специалистом по древним религиям Мирчей Элиаде: «Память об исторических событиях и о подлинных персонажах меняется по истечении двух-трех столетий таким образом, чтобы их можно было подвести под шаблон архаического способа мышления, неспособного к восприятию индивидуального и удерживающего в памяти лишь образцовое, то. есть сводящего события к категориям, а личности — к архетипам». Иными словами, в эпической поэзии появление, былинных, сказочных, мифологических черт попросту неизбежно, но это нисколько не противоречит ее сущностной историчности, поскольку, с другой стороны, в ней непременно должны содержаться и некоторые подлинные, фактические приметы былой истории, которые устный эпос не мог не увлечь с собой в своем развитии, как те зерна, вокруг которых только и могли кристаллизоваться его «архетипы». Эти «зерна» невозможно извлечь средствами одного лишь филологического анализа тут требуется помощь археологии и лингвистики. Мы еще обратимся к показаниям этих наук по вопросу о Троянской войне, здесь же ограничимся лишь несколькими частными примерами, подтверждающими наличие несомненных отголосков исторической реальности в эпических поэмах Гомера. Так, средства современного лингвистического анализа, основывающегося на том, что известно сегодня о диалектах Древней Греции, позволили обнаружить в гомеровском тексте прямые заимствования из языка, на котором говорили за полтысячи лет до Гомера, в древних Микенах. Немецкий исследователь Рейх заметил, что часто встречающаяся в «Илиаде» поэтическая «формула», которую можно перевести как «сила Гераклова», не укладывается в размер гекзаметра, которым написана поэма, но если написать имя Геракла так, как оно, судя по лингвистическим данным, произносилось в Древних Микенах, это противоречие немедленно исчезает. Можно думать поэтому, что данная «формула» сложилась еще в микенскую эпоху и дошла до Гомера неизменной, несмотря на изменившееся произношение. Другое яркое свидетельство в пользу исторической достоверности «Илиады» приводит И. Вуд в своей книге «В поисках троянской войны». Речь идет о так называемом «списке кораблей» во 2-й песне «Илиады». Этот список представляет собой в действительности перечень 164 греческих городов, которые послали свои корабли с воинами для участия в общем походе на Трою. Его отличие от общего стиля «Илиады», неуместность в той части текста, где он находится, и определенные расхождения с остальным текстом поэмы настолько бросаются в глаза специалистам-языковедам, что некоторые исследователи уже давно заподозрили здесь инородную вставку, а Д. Пэйдж даже выдвинул увлекательную гипотезу, что это — подлинный документ времен Микен, своего рода воинская диспозиция, отражающая расположение участников похода во время сражения. Действительно, такие длинные, однообразные списки имен, названий, предметов и т. п. были весьма характерны для древности, для периода возникновения первых, еще пиктографических (т. е. рисуночных) письменностей (полагают, что эти письменности и возникли-то из-за необходимости составлять такие списки). Но в «списке кораблей» есть и другая любопытная деталь, глубокая историчность которой выявилась лишь в наше время благодаря новейшим данным археологии. Здесь упоминаются некоторые подвластные Микенам города, многие из которых во времена Гомера уже не существовали, превратившись в руины, — например, «ветреный Эниспе» или «песчаный Пилос». Как мог Гомер знать о самом существовании этих городов, не говоря уже об этих их особенностях? А между тем раскопки Шлимана и других археологов подтвердили все эти детали. Об историзме Гомера столь же убедительно свидетельствуют и его характеристики Трои. Если бы эпос не содержал крупиц исторической реальности, Гомер никак не мог бы узнать о слабости троянских стен в одном определенном их месте — ведь эти стены давно были погребены под вековыми отложениями. Между тем раскопки Дорпфельда показали наличие такой «слабины» именно в том месте, о котором говорит «Илиада»! Правдивыми оказались и гомеровские описания военного снаряжения, упоминаемые в описании сражений под стенами Трои. Некоторые нестандартные детали этих описаний, вызывавшие недоверие историков, — например, шлем Гектора, украшенный полоской «медвежьих зубов», или «подобный башне» щит большого Аякса, — были впоследствии найдены на изображениях микенского времени, обнаруженных в ходе раскопок Шлимана, Эванса и др. Наличие и обилие всех этих реальных свидетельств далекого прошлого вынудило даже такого убежденного скептика, как М. Финли, признать, что «Илиада» во многом верно воссоздает картину жизни Древней Греции времен расцвета Микен и Трои. Подытоживая, можно сказать, что историко-филологический анализ гомеровских поэм, проведенный учеными XX века, несомненно, приблизил науку к решению загадки Троянской войны. Он показал, что «Илиада» правдиво отражает определенные исторические реалии далекого прошлого, а потому и описываемую в «Илиаде» Троянскую войну тоже может считать более или менее правдивым отражением исторической реальности. Требовать более решительного утверждения попросту нельзя. Филологический анализ не может доказать, что такая война действительно имела место. Как мы уже видели, славные войны и героические походы — одна из обязательных примет любого эпоса («категория архаического сознания», по определению Мирча Элиаде): такое сознание всегда мыслит прошлое в категориях славных войн и великих походов, независимо от того, происходили они в действительности и были ли они славными и великими. Поэтому реальность отдельных деталей — условие, хотя и необходимое, но еще недостаточное для убедительного вывода о том, что они некогда воевали друг с другом. Филологический анализ подводит к выводу о правдоподобии такой войны, но не дает и не может дать однозначных доказательств ее исторической реальности. Такие доказательства могут скрываться только в развалинах древних городов или в текстах древних рукописей. Обратимся поэтому к этим свидетелям истории — к памятникам и документам.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «ПРОБЛЕМА ГОМЕРА» з дисципліни «Біблійна археологія: науковий підхід до таємниць тисячоліть»
