Сейчас, когда отгремели залпы праздничных салютов и отзвучали торжественные речи, посвященные 50-летию Победы над германским фашизмом, попытаемся осмыслить – хотя бы предварительно, в общих чертах, – что, как и во имя чего мы отмечали 9 мая 1995 года. Зачем вообще люди хранят память о войнах, отмечают юбилеи их победных завершений? Делается это, видимо, прежде всего, в назидание потомкам – дабы помнили об ужасах войны, не предавали забвению память павших. И, в конечном счете – во имя того, чтобы войны никогда больше не было. Именно чувства скорби и идеи назидания потомкам ощутимо не хватало организаторам юбилейных торжеств: на первый план упорно выдвигались бряцание оружием, барабанная дробь, героизация и обожествление Победы, воинствующий дух неодержавности. В устах властей предержащих слышалось прежнее самодовольство: "Побеждали и будем побеждать!" Между тем нынешняя власть фактически празднует победу, одержанную сталинской властью, которая вышла из войны окрепшей и еще в большей мере противостоящей народу-победителю. Другими словами, мы упорно продолжаем цепляться за то, от чего в значительной мере отказались или отказываются другие, более преуспевающие государства. То, что происходит сейчас в России, характерно для стран с нестабильными режимами, так и не избавившимися от тоталитарного наследия, не сумевшими найти себя в мирной 15 повседневной жизни. Вот почему скульптура богини Нике с ангелами, призванная символизировать конец военной эпохи, эпохи невиданной в истории человечества бойни, на мой взгляд, увы, не такая уж мирная и безобидная. Углубленно изучать историю второй мировой войны я начал в середине 80-х, занимаясь, в частности, исследованием теперь печально знаменитого, но тогда еще почти неизученного и засекреченного пакта Молотова – Риббентропа и сопровождавших его секретных протоколов, которые решили в 1939 г. судьбу Латвии, Литвы и Эстонии. Думаю, что в эволюции отношения к этим документам, – начиная с борьбы за официальное признание их существования историческим фактом и заканчивая политическими и психологическими последствиями, которые неизбежно вытекали из такого признания, – отразилось масштабное и глобальное явление. Я имею в виду все больше углубляющуюся пропасть между историей (знанием о том, что происходило) и памятью, т.е. тем мифологизированным представлением о прошедшем, которое сформировалось в сознании народа, невероятной ценой победившего завоевателей. Если в качестве точки отсчета взять 1987– 1988 гг., когда с началом гласности впервые появилась реальная возможность говорить и писать откровенно (или – почти откровенно, поскольку и в те годы о чем-то надо было говорить и писать с оглядкой), и сравнить получившуюся ретроспективу с тем, что об этих же событиях думают и пишут сегодня, то обнажится любопытный срез для наблюдений и размышлений. Размышлений о стремительности перемен во взглядах на события недавнего прошлого, даже на такие великие, как вторая мировая война. Размышлений о глубине и радикальности перемен в этих взглядах, вплоть до прямо противоположных, на истоки, характер и результаты такого рода событий. И в то же время – размышлений о силе стереотипов, давно уже сформировавшихся не только в массовом сознании, но и в головах отдельных политиков, историков. В связи с пактом Молотова – Риббентропа срез для наблюдения получился бы тем более интересным: в России и в Балтии, как прежде, так и теперь, интерпретации отдельных событий 1939 г. никогда не совпадали, а представления 16 об одном и том же всегда расходились (как минимум – во времени). Полученная картина не оставалась надолго завершенной, неподвижной – ни там, ни здесь: с разной скоростью, а иногда и в разных направлениях взгляды на происшедшее между Россией, Прибалтикой и Германией постоянно менялись. Это придает историографии и политическому восприятию событий августа 1939 г. особенно динамичный и трагический характер. Подумать только, всего шесть (!) лет назад, в 1989 г. лишь несколько историков в России (точнее, единицы) и в то же время многие специалисты из стран Балтии пытались доказать само наличие секретных протоколов к пакту Молотова – Риббентропа. Причем приходилось это доказывать В.М. Фалину, А.Н. Яковлеву, М.С. Горбачеву – людям, которые знали не только о существовании этих документов, но и о том, где они хранятся. Историки же должны были прибегать к сложной системе опосредованных доказательств. В то время в СССР еще не принято было называть вещи своими именами. Поэтому, например, слово "оккупация", да и то не во весь голос, произносилось лишь в Прибалтике. В России же почти все воспринимали это как надуманную попытку прибалтийских республик оправдать свои сепаратистские устремления. Что касается аннексии Прибалтики – а в этом же ряду и захватническая война с Финляндией, и "присоединение" Западной Украины, Западной Белоруссии, Бессарабии, – то рассматривать эти события как прямое участие СССР во второй мировой войне (а не только в Великой Отечественной) в Москве тогда не решался никто. Теперь, когда секретные протоколы "случайно" найдены и опубликованы, когда Россия вроде бы смирилась с "предательским" уходом Балтии, история и память в интерпретации событий августа 1939 г. сблизились. Сблизились, но не совпали. Теперь всем ясно, что протоколы существовали. Ясно и то, что реальные цели СССР были сформулированы именно в этих протоколах, а не в различных выступлениях Сталина. После того как события 1939 г. стали достоянием общественного мнения и исторической науки, прибалтов трудно стало называть отпетыми лжецами: хоть и скрепя сердце, но признается, что 17 причины к сепаратизму у них были. И все-таки в целом Россия продолжает считать их неблагодарными, а намерение и постоянные попытки проучить их – на уровне массового сознания и в реальной политике – все еще живы: уход прибалтов воспринимается как потеря, как утрата завоеваний и приращений, сделанных предками. Иначе говоря, независимость стран Балтии по-прежнему остается для русских чем-то внешним и чуждым. Независимость Прибалтики как свершившийся факт пока не способствует обретению Россией собственной идентичности. Последствия принятия пакта Молотова – Риббентропа, если его рассматривать с точки зрения значимости для судеб различных народов, отразились на судьбах народов Прибалтики и России далеко не одинаково. Для России этот пакт – пусть важное, но не основополагающее событие. Для стран же Прибалтики оккупация, аннексия, депортации, "рациональное размещение производительных сил" обернулись трагической демографией и реальностью национальной катастрофы. Все это не могло не сказаться и на психологии целых народов. Можно, на мой взгляд, понять непрестанное стремление эстонцев, латышей "исправить положение", радикально изменив пропорции народонаселения в пользу коренного этнического меньшинства. При одном, однако, непременном условии: они, так же, впрочем, как и все народы, считающие себя цивилизованными, обязаны помнить, что существуют не только исторические процессы, но и конкретные людские судьбы, что регулятором человеческой жизни должно быть не только рационалистическое, но и нравственное. В этом смысле весьма показательными были заседания комиссии по пакту Молотова – Риббентропа под председательством А.Н. Яковлева (мне довелось быть заместителем председателя комиссии) на I Съезде народных депутатов. Съездовские дебаты по этой проблеме наглядно показывали, что воспринималась она как нечто навязанное съезду извне (что, впрочем, было близко к истине). Она не была выстрадана самим Съездом, и депутаты никогда не воспринимали ее как действительно значимую и важную. Большинство смотрели на этот всплеск историографических штудий как на что-то странное, потенциально опасное и враждебное их интересам: не углубляться 18 в изучение этой проблемы, а поскорее избавиться, отмахнуться от нее было их нескрываемым желанием. Прошлое между тем настоятельно требует, чтобы мы задумались о России и ее месте во всемирной истории этого века. Сегодня же многие из нас, как и тогда, на I Съезде, продолжают усматривать в подобных проблемах скорее знак беды, чем средство обретения свободы. Одной из самых крупных и болезненных проблем такого рода стала история войны, нареченной Великой Отечественной. Еще совсем недавно казалось, что тема Великой Отечественной войны – твердыня, что к ней, как к источнику, всегда можно будет припадать для обретения уверенности, гордости, величия. Отечественная война, Великая Победа. Заглавные буквы, Вечные огни, ритуалы, шествия – все было подчинено тому, чтобы увековечить сакральность этого события, его неподверженность каким бы то ни было сомнениям. Еще бы: ведь народ (чаще всего под этим подразумевался русский народ) полвека назад в очередной раз показал патриотизм и жертвенность, строй подтвердил могущество и несокрушимость, держава – величие. С годами не только хорошо известные, но и недавно ставшие достоянием общественности факты из истории этой войны все настойчивее заявляли о себе. Но многие из нас, завороженные стереотипами, не замечали этих фактов или же давали им наиболее удобные, самоуспокаивающие объяснения. Например, ссылаясь еще в 1987 г. на данные о том, что в первые дни войны оказались в немецком плену и были уничтожены более трех миллионов советских солдат и офицеров, я воспринимал масштаб и трагизм этого события как невероятные. Однако отношение к нему было главным образом эмоциональным, а осмысление – чисто этическим. Причину этого события чаще всего усматривали тогда – в том числе и я – в "преступной халатности" сталинского режима, допустившего "внезапность гитлеровского нападения на СССР". Никто, или почти никто, до последнего времени не пытался разглядеть в этой трагедии закономерного проявления и неизбежного следствия годами складывавшейся сталинской стратегии войны против капиталистической Европы, и, прежде всего, 19 против Германии. Почти все воспринимали эту трагедию как следствие тривиальных ошибок или недогляда. И только в наши дни, когда достоянием ученых и всей общественности наконец-то стали прежде решительно никому недоступные документы, когда стало возможным непредвзято посмотреть на хорошо известные факты тех лет, все более очевидно, что стратегия эта была вовсе не такой, какой десятилетиями представляли ее советская наука и советская пропаганда. Быть может, рано делать окончательные выводы – ведь перед исследователями открылась пока лишь малая толика документов той поры. Нас еще ждут, можно предположить, поразительные открытия. Тем не менее очевидно одно: следует внимательнейшим образом проанализировать все имеющиеся факты, документы, свидетельства, чтобы выяснить подлинный характер целей и задач, которые ставил перед собой Советский Союз в канун второй мировой войны и сразу после ее начала. Выявлением действительных, а не декларируемых весной – летом 1941 г. целей Сталина активно занимаются российские и зарубежные ученые. В исследованиях о причастности Советского Союза к развязыванию второй мировой войны в современной российской и зарубежной историографии позиции многих ученых принципиально разошлись: сформировалось два подхода к войне 1939–1945 гг. Они оба представлены в предлагаемой читателю книге. Приведу лишь некоторые из включенных в научный оборот типичных высказываний советских руководителей предвоенных лет, чтобы читателю стало понятно, насколько далеки были подлинные цели Сталина и его окружения от официально провозглашаемых и потом полвека навязываемых нам и всему миру представлений о намерениях Советского Союза в период, непосредственно предшествовавший началу войны.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Другая война: история и память» з дисципліни «Інша війна: 1939 – 1945»
