Удивительным по своей яркости, исторической роли и регулярной повторяемости примером аффективного действия выступает так называемый революционный синдром. Под революционным неврозом следует понимать специфический тип аффективного поведения, предпринимаемый разъяренной толпой во время вооруженного восстания по отношению к тем одиночкам, как правило, представителям высшего класса, которых она считает виновными в ухудшении своего социального поведения. Революция считается восставшей толпой самым подходящим моментом для того, чтобы рассчитаться с реальными или мнимыми обидчиками. Такая форма безрассудного коллективного поведения не предполагает наличия рефлексии, глубокого размышления, рациональных мотивов. Действия разъяренной толпы совершенно инстинктивны, причем происходят на уровне низших животных инстинктов. Одним из таких инстинктов, который руководит революционной толпой, выступает страх. Наиболее полно и обстоятельно этот феномен освещен в книге французских ученых О. Кабанеса и Jl. Hacca (1906)'2. В ней дается детальное описание поведения масс и отдельных личностей в эпоху Великой французской революции 1789—1799 гг. Авторы считают психологической основой революционного невроза тотальный страх, охватывающий людей, добровольно лишившихся социальной организации, ценностных ориентации и предоставленных неизвестности. Падение интеллектуального уровня поведения, эмоциональные крайности, освобождение низменных потребностей и патологических влечений, садизм и массовая истерия являются непременными спутниками революций. Революционный невроз вносит беспорядочное смятение не только в души отдельных людей, но и в состояние целых обществ. Он наблюдается при одинаковых обстоятельствах, и вызывается одинаковыми причинами каждый раз, когда какой-нибудь народ, под влиянием исторических условий, оказывается в безвыходном положении. Он подобен универсально-историческому закону, действие которого можно обнаружить в самые разные эпохи и у самых разных народов, скажем, в Древнем Риме, в независимых городах-республиках Италии эпохи Возрождения, в Англии. Нидерландах, во Франции и России. Во время франко-прусской войны 1870—1871 гг. можно было наблюдать, как развивался бессмысленный панический ужас, в борьбе с которым были бессильны самая величайшая энергия и самая беззаветная храбрость. В течение осады Парижа его жителями овладевал удивительный невроз, похожий на эпидемическую лихорадку. Каждый день возникали самые невероятные, самые нелепые слухи. Они распространялись очень быстро и приводили население в глубокое уныние. В подобные минуты народ был готов " Материал подготовлен в соавторстве с К. Скуратовичем и Е. Мещаниновой (подробнее см.: Социология: Энциклопедия / Сост. А.А. Грицанов, В.Л. Абушенко, Г.М. Евелькин, Г.Н. Соколова-О.В. Терещенко. Минск, 2003. С. 841-845). 12 КабанесО., Насс Л. Революционный невроз. М.,1998. 9Б6 принять самые невозможные решения, подсказываемые ему отчаянием. Но затем, с течением времени, обнаруживалось, что чудовищно раздутая весть была лишь праздной выдумкой, не имеющей ни малейшего основания, и паника утихала до следующего случая. В периоды революций наблюдается, с одной стороны, значительное понижение умственных сил, а, с другой — пробуждение животных инстинктов. В результате общество оказывается во власти стихийных, не поддающихся никакому контролю порывов и побуждений. Среди инстинктивных движений, овладевающих всем обществом, едва ли не первое место должно быть отведено паническому страху. Во всех поступках, за которые отвечает анонимная толпа, страх несомненно играет выдающуюся роль. Во времена войн и революций это чувство страха нередко сообщает ходу событий самое непредвиденное направление, изменить которое затем уже никто не в силах. История всех войн и революций — это история панических страхов толпы. Давно замечено, что озверевшей толпой прежде всего овладевают именно беспредельная распущенность и разнузданность нравов. Этот закон подтверждается многочисленными историческими примерами и в ряду человеческих страстей жестокость и сладострастие следуют всегда одна за другим. Что же влияет на психическое состояние народа во время революции? Можно предположить, что возбуждение и гнев толпы, которая чувствует их очень глубоко, переходят в короткое время, благодаря влиянию численности, в настоящее бешенство. После этого нет ничего удивительного в том, что толпа доходит до самых ужасных преступлений. Синдром численности не раз подтверждался наблюдениями. Так, хорошо известен факт, что храбрость животного увеличивается прямо пропорционально числу сотоварищей, которых он видит перед собой, и таким же образом уменьшается от большей или меньшей степени его изолированности. Численность придает чувство необычайного могущества. В своей книге О. Кабанес и Л. Насс описывают инстинкты толпы, психологию поведения преследователей и преследуемых, рассматривают проявления революционного вандализма, а также экстравагантности революционной моды, фанатизм революционного языка, особенности революционной литературы и поведенческие признаки революционного невроза. РОБЕСПЬЕР Максимильен (1758-1794). Адвокат, примкнувший к Французской революции в качестве защитника конституции и противника короля. Стал главой якобинской диктатуры. Был свергнут и гильотинирован. Анализируя психопатологические элементы, управлявшие французским обществом в 1785 — 1793 гг., авторы приходят к выводу, что в сущности человек властвует над ходом революционных событий только фиктивно. На самом деле он лишь переживает события, не имея реальной возможности ими управлять. Индивид отчужден от политического хода вещей, а ему кажется, что он господствует над миром. Любая катастрофа, паника, бедствие представляют собой калейдоскоп случайностей, а не логическую последовательность поступков и команд. Никто никем не руководит, хотя функционируют многочисленные штабы, комиссии, отряды. 967 На самом деле событиями руководит не партия, группа заговорщиков или мятежный штаб, а страх, который овладевает анонимной толпой. Витающее в воздухе, пронизывающее все и вся тотальное ощущение страха и одновременно чувство вседозволенности придают событиям самое неожиданное течение. Они складываются таким образом, что потом уже ничего изменить нельзя: кому-то отрубили голову и ее уже не оживишь; где-то имущество родового гнезда или дворцового комплекса растащили по своим лачугам либо спалила бесчинствующая толпа. Что-то безвозвратно утрачено, кто-то безвинно пострадал, кто-то раньше срока был убит. Теперь уже никто не в силах изменить произошедшее. История всех войн и революций — это история панического страха толпы, которая совершила такие поступки, которые в здравом уме и поодиночке никто из ее участников никогда бы не сделал. Именно такой империей всеобщего испуга предстала авторам Франция 1789—1792 гг. Все боялись друг друга и засыпали как в последний раз. Точной информации в те далекие времена получить было невозможно — не из радио, не из телевидения. Ее источником служили слухи — самый древний и самый непостоянный канал человеческого общения. В ту пору земля буквально полнилась слухами: еще десятерых расстреляли, на центральной площади города кого-то вчера повесили, а в лесах разбойники поедают людей. Только появился слух о несметных полчищах разбойников, подбирающихся к городу, как через час у городской ратуши стоит вооруженная толпа. Ружья, штыки, пики, топоры и даже рабочий инструмент — все собирается, чтобы оказать отчаянное сопротивление. Наиболее отважные образуют передовой отряд, который спешит навстречу неприятелю. Вернутся ли храбрецы? А пока в томительном ожидании женщины, дрожа от страха за своих детей, прячут в тайники, зарывают в землю наиболее ценное имущество. Наступает ночь, страх и смятение усиливаются, под защиту городских стен сбегаются крестьяне из окружных селений. Но вот высланный вперед отряд возвращается с известием, что он не видел нигде никаких разбойников. Как считают французские исследователи, революционное общество можно сравнить с толпой школьников, убежавших тайком от воспитателя на ближайшее поле. Вначале они бегают, шалят, играют и шумно радуются минутной свободе. Но вот наступает вечер, и детьми овладевает смутное чувство тревоги. Еще немного — и они, испуганно переглядываясь, трусливо жмутся друг к другу. Затем внезапно, изо всех сил, бросаются обратно в школу, где их ждет и выговор, и даже наказание, но где они все-таки осознают себя наконец в полной безопасности. На самом деле это весьма точное состояние и поведение аффективной толпы, охваченной вначале тотальным пафосом отрицания, а затем отчаянно ищущей твердой опоры в социальном порядке. С научно-документальной достоверностью в монографии описывается ход революционного разгула толпы. Вот с адским грохотом обрушились стены Бастилии, толпу охватывает торжественный подъем: с наших плеч сброшено многовековое рабство. Но проходят дни и уходят эмоции, наступает тревога и беспокойное ожидание: а что случится с нами завтра? По улочкам некогда безмятежных городков и поселков расхаживают толпы оборванцев и нищих, торжествуют анархия, вандализм и смертоубийства. 968 Класс мелкой буржуазии, пасующей перед разгулявшимся пролетариатом, пронизывает недоброе чувство упущенной победы: буржуазная революция медленно превращается в социальную, где все грабят всех. Великая французская революция 1789—1799 гг. — крупнейший социальный переворот Нового времени. Она дала множество примеров героизма и отваги, а вместе с тем торжества озверевшей толпы, прославившейся гнусными убийствами, совершаемыми с отвратительным бесстыдством, доходящим подчас даже до каннибализма. Непосредственной причиной революции стало банкротство государства, оказавшегося неспособным расплатиться с чудовищными долгами без отказа от системы архаичных привилегий, основанной на знатности, родовых связях. Безуспешные попытки королевской власти реформировать эту систему усугубили недовольство дворян падением их влияния и посягательствами на их исконные привилегии. К концу XVIII в. среди 23 млн французов 400 тыс. принадлежали к знати. В поисках выхода из финансового тупика Людовик XVI вынужден был пойти на созыв Генеральных штатов (5 мая 1789 г.), не собиравшихся с 1614 г. Отказавшись обсуждать частности, 17 июня депутаты провозгласили себя Национальным собранием, а 23 июня — по предложению Мирабо — отказались подчиниться королевскому указу об их роспуске. 9 июля Собрание назвало себя Учредительным, провозгласив своей целью выработку консти- туционных основ нового политического порядка. Угроза разгона Учредительного собрания вызвала восстание в Париже. Вооруженный люд захватил город, оттеснив войска. 14 июля 1789 г. пала крепость-тюрьма Бастилия, символ абсолютизма. По стране прокатилась волна «муниципальных революций», в ходе которых возникали новые выборные органы городского управления. Создавалась армия революции — национальная гвардия, во главе которой встал Лафайет. Вспыхнули волнения и в деревне: крестьяне 969 жгли дворянские замки, уничтожали документы феодального права и сеньориальные архивы. Напуганная знать спешно покидала страну. Но «великий страх» обуял не только аристократию: всякая собственность оказалась под угрозой. Уже взятие Бастилии послужило первым сигналом для такой вспышки истерически-полового извращения, пишут О. Кабанес и Л. Насс. Возбужденный победой народ ринулся на тех, кого считал виновником своих невзгод. Коменданта Бастилии де Лэне тут же схватили, нанесли удар шпагой, а затем стали рвать ему волосы. Защищаясь, он ударил ногой одного из нападавших. Его немедленно убили, а человеку, которого он ударил, предоставили право отрубить ему голову, что тот и исполнил. Голову, отделенную от туловища, насадили на вилы и понесли во главе революционной «процессии». Постепенно народ привыкал наслаждаться видом крови и отдаваться страсти издевательства над трупами врагов. Причем «салическая» толпа состояла не только из черни и отъявленных подонков общества. Напротив, большинством в ней были зажиточные и приличные буржуа, по виду торговцы и рантье. Неизбежная для каждой революции разруха, инфляция, рост дороговизны вызывали все больший протест сельского и городского населения. Неудачи первых месяцев войны породили подозрения в измене. Толпа парижских санкюлотов 20 июня 1792 г. ворвалась в Тюильрийский дворец, но так и не добилась от короля санкции на декреты о высылке неприсягнувших священников и о создании в окрестностях Парижа военного лагеря для спасения столицы от австрийской и прусской армий. Начавшееся сразу вслед за восстанием 10 августа 1792 г. выступление прусско-австрийских войск вызвало новый национальный подъем, одновременно спровоцировав очередные слухи о заговоре в тылу. Массовые избиения заключенных в парижских тюрьмах в начале сентября 1792 г. стали предвестником грядущего террора. Призыв в армию 300 тыс. человек, декретированный Конвентом в феврале 1793 г., вызвал недовольство в ряде департаментов и послужил поводом к началу Вандеи, кровопролитной крестьянской войны на западе Франции, а также к восстаниям на юго-востоке, в Тулоне и Марселе. В числе проявлений революционного невроза О. Кабанес и Л. Насс называют телесные наказания. Столетиями битый и униженный раб восстал против своих хозяев, вооружившись вилами, топором, плетью. Начинается массовая расправа над имущим классом. Торжество черни, кажется, не знает границ. Усердие размахивающего плетью плебса возрастает при виде обнаженных прелестей красавиц аристократок, и дремлющий в нем «садизм» пробуждается. Знатных женщин секли прямо на улицах; монахинь истязали в стенах монастырей, куда врывались толпы черни. Однако телесное наказание не являлось исключительной мерой наказания в руках униженных и оскорбленных. В те годы секли всех и все. К примитивному орудию спора прибегали соперничающие между собой республиканцы, а уличные схватки между якобинцами и жирондистами оканчивались «генеральной поркой» побежденных. Отличительной чертой всех революций, считают авторы, является подчинение законов и правосудия грубой силе. Против злоупотребления свергнутого режима возмущенный народ выводит на сцену открытое насилие, и 970 нелегкое даже в мирные времена уравновешение всеобщих прав становится вовсе невозможным. После монархического гнета наступает период народовластия; за революциями наступает реакция. И так продолжается, пока общественное самосознание не восстанавливает в себе способность уравновешивать свои умственные силы, пока между разными классами общества не устанавливается более или менее прочный компромисс. Кровь жирондистов вопияла о крови дантонистов, а последняя влекла за собой Термидор. Все, кто пытался остановить эту безумную скачку к бездонной пропасти, были в конце концов сами увлечены этим бурным потоком. Игра революционных судеб фатальна: преследователи поочередно меняются ролями со своими жертвами и через известный промежуток времени сами попадают в положение преследуемых, пополняя ряды тех, кои только что пали от их кровожадности. И немногие революционеры сомневались в судьбе, которая их ожидала. Они понимали, что рано или поздно популярность должна изменить им и что неизбежным финалом их тирании для них будет такой же суд и такая же казнь. Но политические страсти в человеке сильнее благоразумия, поэтому каждый в душе, наверное, питал тайную надежду — искусно лавируя, избежать неизбежного. Революционеры неосторожно играют с опасностью вовсе не из праздного тщеславия. Так же, как и гибнущие аристократы, они воодушевлены общим чувством — презрением к смерти. Большая часть осужденных умирали со стоической твердостью, что, может быть, являлось естественным следствием ослабления и даже полной атрофии чувства самосохранения. Людовик XVI умер с полным достоинством, воспротивившись палачу только тогда, когда тот стал связывать ему руки. Его примеру последовала Мария-Антуанетта. Своей героической кончиной жирондисты заслужили переход в бессмертие. Желая полюбоваться их позором, палачи приняли 971 все меры, чтобы перед смертью они не могли выпить ничего возбудительного. Это не помешало им хором запеть «Марсельезу» не как похоронный псалом, а как победный марш. Дантонисты также были полны презрения к ожидавшей их участи. Сторонники Робеспьера 9 термидора вели себя точно так же. Но «чернь», как называли огромное темное стадо безвестных жертв террора, у которой не было ни идеалов, ни веры, ни энтузиазма, одушевляющих героев, умирала столь же мужественно. Об этом свидетельствует легенда, согласно которой прокурор Революционного трибунала Фукье-Тенвиль приказал пускать осужденным перед казнью кровь, дабы ослабить их силы и мужество. не оставлявшие их до последней минуты, что, видимо, раздражало организаторов террора. Но постоянные казни настолько приучили народ к этому зрелищу, что он перестал реагировать и на мужество и слабость жертв, и на жестокость палачей. Гильотина становилась элементом массовой культуры, народной потребностью, и толпа, приучившись к виду крови, уже не могла обходиться без этого психологического стимулятора. К месту казни матери стали приводить детей, отцы поднимали их на плечи, чтобы они могли лучше увидеть действо. Революция приучила людей испытывать презрение и к жизни, и к смерти. Поэтому самоубийство, считают авторы, является естественным продуктом социального невроза. Каждый раз, когда общество сотрясают революции, войны или перевороты, обязательно происходят эпидемии самоубийств. Французская революция яркий тому пример. Достоверных данных о числе самоубийств нет, но историки считают, что за время революции не менее 3 тыс. человек добровольно ушли из жизни. Оставшиеся в архивах списки самоубийц позволяют составить представление об интенсивности духовной эпидемии и побудительных мотивах самоубийств. К первой категории следует отнести политиков, загнавших себя в тупик, из которого было лишь два выхода — самоубийство или гильотина. Ко второй относятся обыватели, кого революционная буря привела в такое душевное смятение, что самоубийство расценивалось как меньшее зло. К третьей авторы относят тех, кто не смог пережить гибели близких. Среди последних, поскольку революция уносила людей молодых, преисполненных презрения к опасности, фанатиков политической идеи, которые обычно и становились избранниками таких же пылких и восторженных женщин, авторы называют жертв любовного отчаяния. В героические времена любят более всего. Любовь в такие моменты перестает быть банальным развлечением, она делается сильной и увлекательной, она ведет одинаково ко всем крайностям — как к величайшим низостям, так и к высочайшим и самоотверженнейшим подвигам. Среди осужденных на казнь женщин были и такие, кто посвящал остаток жизни молитвам, но у большинства, покорявшегося неизбежной судьбе, в последние минуты пробуждалось лишь одно желание: взять от жизни то, что еще возможно. Известны случаи, когда женщины добивались разрешения быть заключенными в тюрьмы вместе с мужьями, были случаи, когда женщины, добиваясь спасения возлюбленных, уступали домогательствам тюремщиков. 972 Однако во всех тюрьмах царил дух беззастенчивого разврата, который можно объяснить все тем же революционным неврозом, поразившим общество. Желая сохранить жизнь, многие женщины стремились забеременеть. Но революция, в теории следовавшая традиции смягчения уголовного наказания беременным женщинам, в эпоху террора отвергла гуманные идеи: гильотина перестала признавать разницу между женщиной и ее плодом, между девственницей и зачавшей — все оказались равны перед смертью. В периоды революционных переворотов люди следуют максиме Плавта: «Человек человеку — волк». Тогда-то и пробуждается в обществе какая-то неестественная жажда ненависти, какой-то особый голод гонения против всех и вся, начиная с людей и кончая неодушевленными предметами. Французская революция — едва ли не самое мощное потрясение XVIII столетия — изменила облик Франции, придав ему современные черты. Она глубочайшим образом повлияла на судьбу многих государств: и тех, которые были ею реально затронуты, и тех, что лишь издали наблюдали за происходящим. Она создала целый пласт новой политической культуры, преподала уроки, важные и по сей день, но которые мы, как водится, не умеем извлекать из истории. Революционный синдром французов во многом объясняет А. Фулье13 в весьма проницательном труде о психологии французского народа. Полагая важнейшей чертой «французского ума» склонность к логически ясной схематизации, четкой определенности, максимально полному сведению эмпирических многообразий к общим идеям, столь ярко проявившимся в философском мышлении Декарта, Фулье выводит из нее безграничную веру французов в сильное государство. Оно означает для них не только собственно политический институт, но и некий универсальный логический принцип, приводящий всю социальную действительность к некоему рационально выстроенному порядку. Поэтому, считал Фулье, фрондирующие при всяком удобном случае, недисциплинированные, дорожащие больше правом говорить, чем возможностью действовать, французы обыкновенно легко подчиняются сильной власти, полагая, что она сделает их счастливыми14.
Ви переглядаєте статтю (реферат): «РЕВОЛЮЦИОННЫЙ НЕВРОЗ» з дисципліни «Фундаментальна соціологія»
