Статистика
Онлайн всього: 5 Гостей: 5 Користувачів: 0
|
 |
Матеріали для курсової |
ШАХТЁРЫ
|
| 23.04.2014, 16:11 |
| Голос за кадром:
Только что они были в лаве. Не остыли еще. Не проходит это сразу — напряжение всей смены.
А что было? Так, обычно. Ну, там головку транспортера завалило... В нижней нише стойки выбило... Порожняка не давали, это уж как водится...
А девяносто вагонов накачали. В общем, план есть.
Да... не отпускает лава. Держит. И так всякий раз после ночной смены, когда клеть летит, как сумасшедшая, с горизонта восемьсот восемьдесят на-гора...
В работе проявлялись характеры.
Так начинается фильм «Шахтеры». А познакомились мы с нашими героями, можно сказать, случайно. Ездили по разным шахтам. Никак не могли остановиться на объекте будущих съемок. Были и на Трудовской, как раз в тот момент, когда Иван Стрельченко поставил новый рекорд. Работали там люди хорошо. Но слишком уж часто снимали их разные корреспонденты. А это вредно, если задумываешь серьезную картину.
Нет, материал надо искать нетронутый...
Нам хотелось сделать фильм о простом рабочем человеке, не обремененном лишней славой.
И вот однажды сценарист Леонид Дмитриев вернулся после долгих дневных поисков, уставший от шахтерского гостеприимства, так сказать, ни жив ни мертв. Но в руках сжимал фотографию Петра Брухаля. Со снимка смотрел высоколобый большеглазый человек с застенчивой улыбкой.
Утром мы помчались на шахту. Брухаль еще не вернулся с ночной, так что знакомились сначала заочно.
Парторг шахты нам сказал тогда:
— Он не совершал подвигов. Нет у него и мировых рекордов, как у Ивана Стрельченко. Но вся жизнь Петра Мартыновича Брухаля на нашей шахте — это беспрерывный двадцатилетний подвиг.
А редактор местной многотиражки добавил:
— Беритесь, ребята, не пожалеете. Народ в бригаде у него что надо.
Мы взялись. Потому что шахта была особенная. Потому что люди здесь работали как на войне. И еще потому, что у Брухаля в жизни оказались такие чистые голубые глаза...
Вообще-то в этой шахте по нормам техники безопасности снимать нельзя: шахта взрывоопасная. Глубина больше тысячи метров, жара в лаве под сорок, повышенное горное давление. Недаром каждый день трясут пласт взрывами, предупреждая выбросы. Но берут они знаменитый смоляниновский уголь, по сравнению с которым любой другой уголь просто солома, как тут говорят.
Никто из документалистов никогда здесь не снимал. Нет даже фотоснимка в лаве. В самом начале, когда мы только приехали, какой-то молодой шахтер сказал: «Да не снимете вы ничего, пороху не хватит. Сделаете липу. Я этих фильмов во сколько насмотрелся в кино...»
Разговор запомнился.
Работу над сценарием начали с того, что провели в лаве с бригадой Брухаля смену. Сценариста и режиссера встретили под землей весело. Когда мы ползли на карачках из конца в конец лавы (а это более ста метров), задыхаясь от жары и откровенно испытывая ужас, шахтеры по-доброму над нами подтрунивали. Я бывал раньше в шахтах, но такого, как здесь, вообразить себе не мог.
Нас тогда поразили люди, наши будущие герои. Под землей, в работе они ощущали себя настолько свободно, раскованно, настолько ярко проявлялись сразу характеры, что захотелось писать не очерк, а пьесу.
Бригада образовалась несколько лет назад, в особое для шахты время. Вот как об этом рассказал в фильме начальник участка Скоробрещук:
— Стоял вопрос или закрыть Смолянку, раздать людей по другим предприятиям, или открывать новую лаву.
Начали мы прохождение разреза. Сразу, с первых шагов очень большие выбросы.
Люди сидят на поверхности. Передают: выброс. Где выброс? В четвертом западном разрезе.
Брухалю поручили создать бригаду и пройти этот разрез. Бригада слагалась из добровольцев. Таким образом, общность людей рождалась не посторонней волей, а по каким-то внутренним закономерностям, по родству натур.
Мы, документалисты, склонны обращать внимание на внешнюю общность людей (скажем, жильцы одного дома в большом городе), хотя в ней сочетание характеров часто случайно и не позволяет поэтому сложить цельный образ. Здесь же сама жизнь произвела отбор. И мы стали интересоваться не столько производством, сколько внутренним миром наших героев.
Все они гордились своим трудом, который и в самом деле не каждому по плечу. Им нравились эта размашистость и независимость, с которыми вынуждены считаться шахтерские семьи. По всем параметрам шахтерское дело их устраивало и, что немаловажно, они оказались в этом деле способными. А как же иначе формируются в наше время цельные натуры, если не в согласии дела и человека? Они с великим удовольствием пели давнишнюю песню композитора Флярковского:
«Только тот знает солнце и высокое небо, Кто поднялся с утра на-гора».
Из записной книжки:
Думаю, что я не настоящий журналист. Признаюсь в этом без ложной фанаберии, но и без досады. Констатирую факт. Не дано.
Когда работа требует от меня журналистики, чувствую себя не в своей тарелке, долго мучаюсь, пытаюсь подделываться, но ничего путного не выходит. Роль чуждая. Не хватает профессиональной любознательности - побольше разузнать, разведать, получить максимум информации...
Куда бы меня ни завлекала судьба документалиста, я вступаю сознательно или бессознательно не в отношения «журналист — материал», а в реальные отношения с людьми. А знакомиться с новыми людьми мне трудно, не в характере легкость общения. Тут я многим своим коллегам могу позавидовать.
Так что мне часто приходится себя подталкивать, подгонять: пойди поговори, узнай, посмотри.
И дело было бы совсем скверно, если бы во мне не выработался другой механизм, помогающий в работе. Некий компенсатор журналистской неактивности.
Всякий раз, в любой ситуации, в любом круге общения я стараюсь уловить, а потом воспроизвести всеми известными мне средствами как можно точнее свое ощущение от объекта будущих съемок. Момент истины для меня в том, насколько соответствует изображение полученному впечатлению. Не преувеличивать это впечатление, не камуфлировать его, не изменять своему внутреннему состоянию. Вот что важно в работе.
Поэтому, делая фильм, я не столько пытаюсь овладеть окружающим, сколько предоставляю возможность окружающему овладеть мною. Не напрячься, а, наоборот, освободиться от напряжения, расслабиться надо в общении с возможным героем. Не ты, а он становится ведущим в общении.
Вероятно, я многое упускаю при таком подходе в плане широкого и всестороннего знания объекта. Зато, мне кажется, иногда принимаю «слабые токи» отдельной личности, тонкие душевные вибрации, скрытые при насильственном журналистском вторжении в ее мир.
Снимать синхронно шахтеров нелегко. Говорить они не мастаки. Оказавшись в непривычной среде, смущаются, и тут уж из них слова клещами не вытащишь.
Необходимо было продумать в деталях технику съемки, чтобы не стращать людей камерой и микрофоном.
Мы оборудовали наскоро небольшой угол на шахте, повесили взятый в клубе занавес, оставшийся от новогоднего оформления. Там, я помню, зайцы, медведи и волки вокруг елки плясали. Вырезали в этом хороводе дырочку для объектива и спрятали всю киногруппу за занавес. На съемочной площадке остался я, свет был прицелен заранее.
И вот сидит рядом со мной Петя Брухаль, и мы разговариваем, как вчера разговаривали с ним дома, как позавчера на ставке (так называют здесь запруду, около которой любят отдыхать шахтеры). Никто не командует: «мотор!», камера включается и выключается по условному сигналу. Так мы сняли основной синхронный материал.
Я заранее предполагал, как будет Брухаль реагировать на тот или иной мой вопрос. Я знал его реакцию. Какие слова он скажет, не знал, но их смысл и эмоциональный строй были уже предсказуемы. Как хорошо, что мы не торопились с синхронными съемками, откладывали их и начали снимать только после того, как люди к нам привыкли!
Мы приезжали каждый день на шахту, ставили свою камеру и... не снимали. Или снимали какой-нибудь незначительный пейзаж.
В наших сметах не предусмотрено на это время. Но я уже взял за правило не спешить со съемкой. Материал должен лечь на душу. Да и мы должны по сердцу прийтись «материалу».
Мы выбрали для фильма часть бригады. Одно звено. Люди в этом небольшом общежитии показались нам наиболее характерными. Вероятно, они каким-то образом дополняли друг друга. Они были связаны между собой не только общим делом, но и каким-то внутренним расположением. Надо было довериться природе этого собрания разных людей и как-то психологически его объяснить в картине.
В них был азарт добытчиков. Если не ладилась работа под землей, они поднимались на гора злые как черти. При удачной смене никакая усталость их не брала. Тут же учиняли на ставке праздник. А так как удачных смен было больше, то праздновали почти каждый день.
Они жили по-мужски, но в них, как ни странно, сохранялось много детскости. И плакали и смеялись они очень искрение.
Я помню, как на выбросе погибли два человека. Хоронила шахта. Был предпраздничный день, уже вывесили флаги и лозунги. В хмуром осеннем дне медленно двигалась через весь поселок процессия. Гробы несли на руках. Впереди процессии шла девушка и обрывала цветы. Лепестки ложились на мокрую скользкую мостовую. Несли портреты погибших, потом венки. Когда поравнялись с шахтой, гробы подняли на вытянутых руках. Оркестр перестал играть. Слышно было только шарканье сотен ног по мостовой. Шли ровно, торжественно, молча.
Для семей погибших пустили шапку по кругу. Давали помногу, хотя и государство помогает семьям шахтеров полной мерой.
Я думал, что мрачная атмосфера несчастья еще долго будет владеть людьми на шахте. Ничуть. На следующий же день работали как обычно. Ругались, смеялись, про выброс молчали.
Понимая, что остродраматические события вряд ли придутся на съемочный период, мы решили построить фильм как документальную бытовую пьесу.
На окраине рабочего поселка, на улице Беранже (есть такая!), в доме № 28 проживала молодая шахтерская семья, Лариса и Володя Исаковы. Лариса работала медицинской сестрой. Захлебываясь от счастья, они рассказали нам, как переписывались целый год ежедневно, пока не встретились, когда Володя вернулся из армии.
Мы сняли их рассказы порознь, а потом соединили в параллельном монтаже всю сцену.
Лариса:
Это было тридцатого мая в прошлом году. Я была па работе, дежурила в день. Только вернулась с адреса, как раз у дверей слышу голос диспетчера: «Минуточку, минуточку подождите, вот она вернулась с адреса. Лариса! Тебя к телефону». Я подхожу, беру трубку: «Я слушаю...»
Володя:
- Я говорю: «Здравствуйте!» Она говорит: «Здравствуйте». Не узнала, что это я. Откуда ей знать, что я приехал! Я говорю: «Вы знаете, кто с вами говорит?» На «вы» начал...
Лариса:
- Слышу, мужской голос. Такой какой-то незнакомый показался мне сначала. «Лариса, это ты?»
Володя:
- Я говорю: «Это Володя». Она: «Ох, Володя...», и больше я ничего не слышал в трубку. Она или трубку положила, или не положила... что она делала, я не знаю. Я: «Лора, Лора, Лора...» Потом говорит: «Да, да» — и плачет, слышу, в трубку...
Лариса:
- Он говорит: «Это я. Я приехал». Я говорю: «Откуда ты?» Он: «Я уже из дома звоню, от соседки. Через пять минут буду у тебя».
Володя:
- Ну, я раз, вскочил, прибежал на трамвайную остановку, смотрю — трамвай.
Лариса:
- Я повесила трубку, все сразу на работе: «Лариса, что случилось?»
Володя:
- Ну, встреча знаете какая была! Я захожу в «Скорую помощь», она убежала в другую комнату... потом как выскакивает... Ой боже!..
Не знаю, смогли бы актеры сыграть такую сцену в кино или нет. Каждая деталь воспоминания переживалась Володей и Ларисой заново. Я думаю, что эпизода бы не получилось, если бы мы снимали их вместе. Они бы помешали друг другу.
Такие монтажные сцены кажутся мне сильным приемом в документальной пьесе. Тогда для себя я испробовал этот прием впервые. В фильме есть еще один семейный эпизод. Мария Брухаль жалуется на свою женскую долю. С тех пор как Петр стал общественным деятелем, он мало уделяет внимания дому. Петр оправдывается неловко.
Драматургически этот разговор должен был быть антитезой эпизоду со счастливой парой. Так было в жизни, так мы старались показать и в нашем фильме.
Банальная для игрового кино ситуация в документальной форме кому-то вдруг показалась неприемлемой. Как же так: герой фильма и вдруг неважный семьянин? Да и как может жена быть недовольной, если муж успешно продвигается по общественной линии?
Смешно? А нам было совсем не смешно. Помню, как один донецкий начальник говорил во время просмотра своей супруге: «Разве ты не такая же Мария Ивановна?» А потом все требовал, чтобы мы убрали этот эпизод из фильма.
Да, к документальному кино относятся иначе, чем к игровому...
А в работе Брухаль был действительно горяч и прекрасен. У него вдруг прорезывались прямо чапаевские интонации :
- Ну вот, допустим, где-то зарубился комбайн, в нижней нише — трудное, плохое положение. Где должен быть бригадир? Вот там и должен быть бригадир! И показать, как надо подкрепиться.
Обаятельная, застенчивая улыбка. Голубые глаза. В чем-то сильный, в чем-то слабый...
Сложная штука человек! И надо показывать его таким, какой он есть на самом деле. Во всяком случае, в документалистике.
Брухаль:
- Я не знаю почему, и на работе у меня такой характер и дома. Я не могу, когда медленно мне борщ дает Мария Ивановна, еле-еле подтягивает. Должно быть, все так, принесла борщ, чтобы он аж горел. Вот это работа! Я говорю: если бы ты в мою бригаду попала, я бы тебя выгнал. (Смеется.)
Параллельный монтаж — вообще главный конструктивный принцип в этой картине. Параллельно идут рассказы шахтеров о своей профессии, параллельно монтируются труд под землей и городской праздник в конце фильма и т. д. Композиция строится вне течения времени. Эпизоды не определяются в системе временных координат. Только единое пространство, единый круг действующих лиц. Пространственная композиция как раз очень нуждается в параллельном монтаже, чтобы было ощущение поступательного движения фильма.
Правда, для такой конструкции нужен постоянный импульс напряжения. В фильме он есть. Каждую минуту на шахте мог случиться выброс. Зритель об этом знает.
Весь месяц наш директор картины Захар Хотимский страдал. Пытался изготовить в мастерских световую гирлянду по правилам техники безопасности. Дважды мы спускали эту многопудовую гирлянду вниз. Приходилось несколько километров топать пешком по душным штрекам. Выбивались из сил. Но этот взрывобезопасный свет, как заговоренный, отказывался работать под землей.
Сроки кончались. Мы просто не знали, что делать.
Директор шахты уехал в отпуск. Решать должен был главный инженер Борис Севостьянов — человек смелый, бывший велогонщик.
Однажды он сказал:
- Ладно, разрешу вам снимать с открытым светом. Только в моем присутствии. Если что случится — по крайней мере, отвечать не придется. Но вы особенно не дрейфьте. Мы воздуху дадим побольше, опытного дозиметриста поставим, проверять будем тщательно. Так что, если выброса не будет, все обойдется. А насчет выброса это, как говорится, только богу известно...
Тут главный инженер коварно усмехнулся, вероятно, рассчитывая, что мы все-таки откажемся от этого сомнительного предприятия. Хотя нет, не знаю. Слишком уж здесь гордились тем, что снимается фильм не на какой-нибудь из всесоюзноизвестных шахт, а на скромной «17-17 бис».
Выброс случился около девяти часов утра. Мы только что приехали на шахту и вдруг душераздирающий вой сирены.
У ствола мы оказались раньше горноспасателей. Вниз нас, естественно, не пустили. У входа в шахту столпился набежавший народ. Стояли молча.
Какая-то женщина отчаянно всхлипывала. Ее поддерживали, а она все пыталась сесть на землю. Говорили, что муж ее ушел в утреннюю смену.
Никто не знал еще, что там случилось. Вдруг кто-то заметил:
- Да вон он идет, чего ж ты...
По дорожке шла какая-то фигура в длиннополом черном пальто. Женщина как-то встрепенулась и побрела навстречу мужу. Они сошлись молча. Молча он взял ее под руку, и они пошли медленно от людей в степь.
Почему-то он, видно, не спустился со своей сменой, остался. Говорили: судьба...
Это было так страшно. Мы не снимали.
Я все время готовил группу к неожиданностям на этой шахте. У нас всегда была в запасе пленка. Но мы не были еще готовы к тому, чтобы снимать такой документальный фильм.
Подробности о происшествии мы узнали от пострадавших спустя некоторое время. Этот материал в картину вошел. Хотя с трудом.
А в самой лаве мы все-таки съемку провели. И с открытым светом.
Во время съемки случилось несчастье прямо на наших глазах. Стойка была плохо закреплена, обрушилась кровля, и тяжело ранило одного шахтера. Мы остановились. А начальник участка нам сказал:
- Ребята, делайте свое дело. Ничего... У нас так бывает.
Раненого вынесли из лавы. А мы продолжали снимать, понимая, что второй раз никто нас сюда не пустит, да и у самих вряд ли хватит смелости на это. Больше всех старался наш директор. Он и свет держал и оператору помогал перезаряжаться прямо в лаве.
А на пленке эти кадры ни на кого впечатления не произвели. Сколько раз показывали уже, как добывают уголь под землей. И комбайн ходит, и крепь переставляют. Ничего особенного. Не объяснишь же зрителю всей сложности съемки именно этих кадров.
Зато когда специалисты-угольщики смотрели фильм на своей конференции, то они так и не поверили, что мы снимали смоляниновский пласт на глубине тысячи метров. Решили, что это просто хитрость кино...
В документалистике так часто бывает: обыкновенное удивляет, а необычное кажется обыденным. Приходится помогать себе закадровым текстом. Да и то... Можно показать сноровку людей. Можно объяснить работу и технику. А черный, липнущий к лицу ветер? А каменный жар пола и кровли? Как тут покажешь, что все кругом дышит, потрескивает — и все-таки держится. Держится! Как объяснишь, что так вот не день, не два, а всю жизнь, кроме выходных? Ну и праздников, конечно...
Фильм с увлечением снимал Александр Летичевский. Храбро записывал звук Анатолий Шергин. Армен Джигарханян от души читал авторские монологи.
А для того чтобы стать документальной пьесой, фильму не хватило действенного сюжета. Он получился описательным, по конструкции остался очерком. Правда, по разработке характеров, как попытка выделить из документа типичное для строительства образа это был для меня определенный шаг вперед.
Зрители смотрели картину с интересом, ее премировали на фестивалях, ласкала критика, потому что удалось показать не только внешнюю сторону жизни героев, но и заглянуть в душевные подвалы личности. Во всяком случае, такая задача и ставилась в этой работе.
Интервью, взятое автором у двух вымышленных персонажей.
— Что вы думаете о создании образа документального героя на экране?
Хроникер:
- Документальный герой для меня — это вовсе не обязательно отдельная личность. Чаще это какая-то общность людей, будь то завод, стройка или село. Моя камера погружается в определенную социальную среду. Я пытаюсь передать атмосферу этой среды. А отдельная личность — часть всей картины.
Но даже если я делаю портретный очерк, то, откровенно говоря, никогда не ставлю перед собой цель создать образ. Я просто стараюсь показать человека в разные моменты его жизнедеятельности, в разных ситуациях. Он работает, выступает на собраниях, отдыхает, как ему нравится,— а моя задача заключается в том, чтобы естественно зафиксировать все это. Я показываю его лицо, руки. Он может высказаться по тому или иному поводу — в моем распоряжении синхронная камера.
Пока снимаю, стараюсь быть невидимкой. Фиксирую наиболее яркие моменты. Конечно, стараюсь снимать выразительно, даже красиво. Потом выстраиваю материал в логической последовательности. Что-то беру в картину, что-то уходит в отсев. В общем, я стремлюсь дать о герое побольше информации. Но не считаю для себя возможным (да, по совести, и не умею) анатомировать живую личность. Если бы я хотел заниматься личностью, пошел бы в актерское кино...
- Значит, вы показываете в своих фильмах не личность, а общественное лицо?
Хроникёр:
- Да, конечно. Для документального фильма этого вполне достаточно. Я не лезу со своей камерой, микрофоном и светом в душевную жизнь человека. У нас, мне кажется, и средств таких нет, чтобы живописать отдельную личность и все тонкости характера. И потом, чтобы узнать человека по-настоящему, надо с ним пуд соли съесть. А хроникер должен снимать — жизнь ведь не ждет.
- Как строятся ваши отношения с людьми, которых вы снимаете?
Хроникер:
- Как правило, я знаю о них немногим больше того, что содержится в моем фильме. Я для них некто с телевидения и только. Конечно, иногда у нас завязываются дружеские связи, но к фильму это отношения не имеет. Нравится мне человек или не нравится для съемки это безразлично.
Моя забота состоит в том, чтобы зритель увидел героя таким, каким его видят окружающие люди, каким увидел бы его любой, окажись он на моем месте. Пусть иногда говорят, что мои фильмы несколько скучноваты. Зато они правдивы. А жизнь, знаете, не театр...
Публицист:
- У меня несколько иная позиция. Я не очень понимаю, зачем нужно снимать «картинки из жизни». Так называемые портретные фильмы меня тоже интересуют весьма мало. Для меня главное — проблема.
- Как же вы в таком случае выбираете героя?
Публицист:
- А я не выбираю. Он приходит ко мне вместе с проблемой, которая ставится в фильме. Я предоставляю ему трибуну, он высказывается с экрана как очевидец или как специалист. То, чего не смог сказать он, я дополню.
Конечно, прекрасно, если мой герой к тому же яркая, запоминающаяся личность. Но, к сожалению, так бывает далеко не всегда. Герой нужен мне по делу, а не сам по себе. Остальная его жизнь меня не касается. По-моему, если проблема взята острая, животрепещущая, то от героя требуется лишь одно — донести ее до зрителей.
Я строю свой фильм как систему доказательств. Стараюсь дать зрителям материал для определенных выводов. Поэтому и от героя добиваюсь ясности мысли и краткости изложения.
- Как же вы поступаете, если человек отстаивает правильную точку зрения, а лицо у него противное, не внушает доверия?
Публицист. Не беда. Мне важно, чтобы герой умел обосновать свое мнение. А какой у него при этом нос или прическа вопрос второстепенный. В конце концов, убеждает не физиономия, а мысль. Вспомните, кстати, Сирано...
- Значит, личность героя вас не интересует?
Публицист:
- Так сказать нельзя. Я понимаю, что с экрана проблему лучше раскрывать через конкретного человека, тогда она становится ближе зрителю. Поэтому я все-таки ищу такого героя, который может острее других поставить проблему.
- Как вы представляете себе идеальный вариант своей работы?
Публицист:
- Идеальный? Пожалуйста... Острая, общественно значимая проблема. Борются разные мнения. Бесы склоняются то в одну сторону, то в другую. Автор ведет журналистское расследование. Если у него складывается собственный взгляд на пути решения проблемы, он стремится подвести к нему зрителя. При этом фильм строится так, чтобы истина добывалась в споре. По следам публицистического выступления принимается решение.
Считаю высшей наградой, если моя работа публициста приносит конкретный результат. |
| Категорія: Спектакль документів | Додав: koljan
|
| Переглядів: 530 | Завантажень: 0
|
Додавати коментарі можуть лише зареєстровані користувачі. [ Реєстрація | Вхід ] |
|
|
